Сергей Малицкий - Вакансия

– Ты вроде как и сам на государевой службе? – предположил Дорожкин.

– Ага, – хмыкнул Шакильский. – Якщо б не мiй дурень, так i я б смiявся [69]. Я вот что тебе скажу парень. Насчет той дряни, что мамке твоей грозила. – Егерь стал серьезным. – Есть такое дело. Я бы даже сказал, что именно такое и есть. И кончится это плохо. Не для твоей мамки. Денег у тебя за душой нет, доить тебя без толку. Ты не из своих, никому не нагадил, мстить тебе тоже незачем. Конечно, можешь пострадать сам под плохое настроение какого-нибудь гада с корочками или, как ежик колючий, не за колючки, а за то, что на дорогу выполз, но под этим у нас каждый ходит. Это дело плохо кончится для нашей с тобой страны, Евгений Константинович.

– Страна состоит из людей, – заметил Дорожкин. – И из моей мамы в том числе.

– Точно так, из людей и из гадов, – вздохнул Шакильский. – Слушай сюда, инспектор. Бодаться со стеной сложно, даже гнилая стена придавить может, но если не будешь бодаться, хочешь не хочешь, а причислят к быдлу. И не к гопникам, а к самому что ни на есть тягловому скоту. Выбор небогат. Или уезжать туда, где быть обычным человеком комфортно и почетно, или драться. Остальные варианты ведь не рассматриваем?

– Но ты сам-то как? – медленно проговорил Дорожкин. – Ты разве не кирпичик в той же самой стене? Что ж тогда, выходит, что я и с тобой бодаться должен?

– Хороший вопрос, – задумался Шакильский. – Скажи мне тогда вот что. Вот эта машинка, которую я в Твери за бесценок на рынке взял, чтобы сюда долететь, она ведь дерьмо?

– В сущности – да, – кивнул Дорожкин.

– Согласен, – продолжил Шакильский. – Но если разобрать ее на винтики, вполне может оказаться, что некоторые из них не так уж и плохи. Даже замечательны. Можешь допустить, что я вот лично вот такой хороший винтик? И то, что машина до сих пор едет, немалая заслуга вот таких винтиков!

– Вполне, – криво улыбнулся Дорожкин. – Но если за рулем этой машины пьяный, или на ней возят наркоту какую-нибудь, или она сбивает пешеходов, что толку в том, что конкретный винтик отличного качества?

– А вот тут уже мы и подходим к тонкой грани, – вздохнул Шакильский. – Конечно, отдельный винтик не в состоянии направить машину туда, куда надо. Но он может попытаться ее притормозить, чуть развернуть, наконец, заклинить, если она слишком уж разогналась. Все лучше, чем дать ей свалиться в пропасть.

– Значит, еще не свалилась? – окинул взглядом разоренную квартиру Дорожкин.

– Пропастей много. И одна другой глубже. Я к тому, что усугублять не надо, – ответил Шакильский, хлебнул чаю, снова встал, подошел к окну, обернулся, спросил быстро и твердо: – Ты в Бога веришь, Дорожкин?

– Смотря что ты под этим делом понимаешь, – ответил Дорожкин после паузы.

– А что понимаешь ты? – спросил Шакильский.

– Моя матушка, слава богу, жива пока, – негромко заметил Дорожкин. – Но вот если бы она умерла, вот она бы и была для меня богом. Она и теперь для меня бог. Она ни во что не вмешивается, все, что она может, только поговорить со мной, но все, что делаю я, все делается с оглядкой на нее. Неважно, есть она или нет ее. Не будет ее, она останется внутри меня. И я по-прежнему буду поступать так, чтобы мне не было перед ней стыдно. Вот в такого бога я верю.

– Ага, – протянул Шакильский. – В твоих рассуждениях есть кое-что важное – она ни во что не вмешивается. Да, твоя матушка очень похожа на бога. На твоего бога. Однако ведь она дает тебе советы? И не будет ее, тоже будет давать тебе советы? Ты же всегда будешь знать, что она могла бы тебе посоветовать? Она сделала тебя таким, какой ты есть. Понимаешь?

– И уже этим вмешалась в мою жизнь? – усмехнулся Дорожкин.

– Дала тебе жизнь, – не согласился Шакильский. – Вытолкнула тебя, так сказать, под солнышко и стала за тобой наблюдать. Пока ты живешь себе, грешишь, не грешишь, творишь гадости, доблести, милуешь кого-то, кого-то убиваешь, она позволяет себе только радоваться за тебя или горевать. И все. Но когда под этим же солнышком появляется что-то ужасное, что-то несоразмеримое ни с тобой, ни с миллионами таких, как ты, как я, она, – Он уже не может просто наблюдать. Но и вмешаться не может. Не спрашивай почему. Не знаю. И вот скажи мне, что бы она сделала, если бы была всевластна, но не могла бы охранить тебя от беды?

– Ну не знаю. – Дорожкин задумался. – Когда она молилась… когда она молится, она просит, чтобы Бог дал мне здоровья. Я как-то спросил у нее, а как же насчет таланта, храбрости, удачи? Денежек бы тоже не помешало. А она ответила так, что остальное, мол, сам.

– Вот! – поднял палец Шакильский. – Остальное – сам. Знаешь, я все это время, пока находился там, в этой самой подложке, называй как хочешь, ловил себя на ощущении тревоги. У меня это чувство на подкорке. Уверяю тебя, если я буду знать, что в меня кто-то целится даже за километр, пригнусь. Так вот, когда я попал в этот самый Китеж-град, который где-то здесь сейчас под нами таится, я первое время постоянно ходил пригнувшись. Потом спрашивать стал тех, с кем поговорить можно. Ну там всегда ли тут так? Чем дышите, братья? Что бы такое принять от беспокойства?

– И что? – спросил Дорожкин.

– Не было такого раньше, – объяснил Шакильский. – Пока меня Ска, Грон да Вэй наружу вывели, многое с ними перетер. Не было такого раньше. Нет, среди тайного народа это место всегда гиблым считалось, оттого и заимка на нем имелась. Дом Лизки Улановой. Этому дому за сто лет, и до него стояли дома на том же месте. И всегда в доме была девчонка-огонек. Тайный народец звал ее Бережок… Берегиня. Говорили, что мир в этом месте тонок, вот она и сберегает его, чтобы он не прорвался.

– А если прорвался? – спросил Дорожкин.

– Если прорвался, так она же и дырочку заштопать должна, – медленно выговорил Шакильский. – Хоть ниточкой, хоть самой собой. Это к вопросу об участии Бога в нашем житии-бытии. И к вопросу о том, как хорошо твоя курточка заштопана. Видишь, как получается?

– Что же получается? – отодвинул чашку Дорожкин. – Выходит, что таким огоньком и была сначала Лиза, потом ее дочь, а когда дочь пропала, то им стала пришедшая в Кузьминск Женя? И я помог ее сдать? Купился да выволок из укрытия? Собственными руками?

– Ну, – потянулся Шакильский, – если тебя утешит, то тебя использовали втемную. Кстати, это самое и можно было б объяснить тем молодцам, что тебя пасли: мол, Содомский Женю Попову вычислил и взял, с меня взятки гладки. Хотя я бы ничего объяснять не стал, придушил бы пакость в тот самый миг, как услышал бы угрозу в адрес собственной матери. Радуйся, что Кашин того умельца пристрелил. Хотя какой уж он умелец, если пристрелить себя позволил…

– А я вот не придушил, – упавшим голосом пробормотал Дорожкин. – И девчонку сдал… втемную. Кто они, Саня? Кто они? Адольфыч, Содомский, Маргарита? Кто они все?