Сергей Малицкий - Вакансия

– Слуги, скорее всего, – ответил Шакильский. – Чьи – не знаю. Гнусь-то в этих краях началась еще в начале прошлого века. Как раз и Шепелева пробилась тогда в тот край. Я тебе сразу скажу, я мало что понимаю, но кое-что вижу. И кое-что слышу. Да запоминаю. Да вопросы правильные задаю. Конечно, тайный народец биться за тебя, за меня не будет. Неприспособлены они к тому, чтобы биться. Но кое-что они знают. Не все говорят, но знают. Эта твоя Женя Попова, если последним огоньком была именно она, могла рвать темные нити. Мертвяков освобождать, тех горожан, кто уже не вполне был человеком, отрывать от этих же нитей. Я, кстати, слышал кое-что. Когда мы ходили охотиться с Ромашкиным да с Маргаритой, они поминали этих зверей как неокороченных. Тут я и догадался. Может быть, огонек рвал, да не то? Выпускал мерзость на волю? Хотя что-то мне кажется, без Адольфыча тут не обошлось, все-таки старший Шепелев под ним ходит…

– А что ж тогда «то»? – спросил Дорожкин.

– Должен быть главный узелок, – заметил Шакильский. – Тот, где все эти ниточки сходятся. Если по уму, то должен он быть неприметным, в глаза не бросаться, но все отслеживать. Я не знаю, что там за паразит, которого ты видел где-то в грязи, и в промзону мне не удалось пробиться, значит, не очень-то и старался, но узелок надо найти. Хотя бы потому, что этими нитями уже и тут все заполнено. Они ж детей учат, понимаешь? Может, и не плохому, но за каким лешим за каждым из них ниточка тянется? А важных шишек, что на лечение приезжают, видел? Каждый из них за собой хобот волочит после лечения. Ты знаешь, чем его по такому хоботу накачивают?

– Нет, – выдохнул Дорожкин.

– И я не знаю, – вздохнул Шакильский. – Но не думаю, что чем-то хорошим. Ты, кстати, не рассчитывай, что те молодцы, что хвоста к тебе лепили в Кузьминске, тоже тот самый узелок искали. Нет, дорогой, они искали возможности и перспективы. А если узелок тот удалить, то не будет у них ни возможностей, ни перспектив.

– Ты чего-то другого хочешь? – спросил Дорожкин.

Помрачнел егерь. Помолчал немного, потом буркнул:

– Я, конечно, действую в рамках, но в этих рамках пытаюсь оставаться человеком. Трудно, но пока можно. Будет нельзя – придется ломать рамки. Но не рассчитывай, что таких, как я, много. Мало. Очень мало.

– Так что делать-то будем? – спросил Дорожкин. – Хотелось бы девчонку спасти.

– Влюбился? – спросил Шакильский.

– Независимо от, – отрезал Дорожкин.

– У тебя какие планы на вечер были? – грустно усмехнулся Шакильский.

– Приглашен был на день рождения дочки директрисы промзоны, – скривился Дорожкин.

– Придется пойти, – вздохнул Шакильский. – Напиваться не следует, а присмотреться к контингенту надо.

– Да кто ж меня туда пустит? – вытаращил глаза Дорожкин. – Да после всего… Да и как я туда попаду?

– Как мы туда попадем, – уточнил вопрос Шакильский. – По этому поводу одна идейка есть. Без тебя ее не удалось бы провернуть, да и с тобой будет непросто, но она есть. А что касается вечеринки… Пустят тебя, вот увидишь. Когда лев чувствует себя в силе, когда он сыт и доволен, он может себе позволить поиграть с поросенком. Да и любопытство еще никто не отменял.

– Спасибо за комплимент, – пробормотал Дорожкин.

– Я не со львом тебя сравнил, – на всякий случай предупредил Шакильский и добавил: – Но сначала давай еще раз все обдумаем. Представим, как все будет. Я, конечно, понимаю, что дурень думкою багатіє [70], но наобум действовать не стоит.

– Знаешь, – немного помолчав, спросил Дорожкин, – а тебе не показалось, что там и в самом деле лучше?

– Лучше, – кивнул Шакильский. – Чисто, сытно, надежно, тепло. Тебе сало понравилось?

– Знатное сало, – согласился Дорожкин.

– Ты не представляешь, парень, как поросяткам живется у моей матушки в Харькове, – наклонился вперед Шакильский. – Лучше, чем нам с тобой в Кузьминске. Если есть поросячий рай, то он там. Ну что? Еще что говорить следует? Надо поспешить. Що нині утече, то завтра не зловиш [71].

Улица в настоящем Кузьминском была всего одна. Она тянулась вдоль реки. Шакильский направил «пятерку», которую он заводил с Дорожкиным больше часа, по дороге на Макариху, но проехать смог только метров сто. Машина безнадежно застряла в снегу. Шакильский хлопнул дверью.

– Пошли?

– Куда? – не понял Дорожкин. – Там же ничего нет?

На том самом месте, где на подложке стоял дом Лизки Улановой, здесь тянулась занесенная снегом луговина.

– Неважно, – решительно заявил Шакильский и закинул за спину сверток с ружьями. – Тут все равно получится ближе. Я, конечно, могу ошибаться, но тот же Дир говорил, что он пробился бы в любом месте, будь у него хотя бы отнорочек какой-нибудь, но та паутина, которая окружает подложку, в этом направлении превращается просто в броню. Ты спросишь, как через нее проходил Адольфыч? Я тебе отвечу: его пропускали. Пошли.

– Подожди, – заковылял по снежной целине за Шакильским Дорожкин. – Но разве у нас есть отнорок?

– Есть, – кивнул Шакильский. – Твой колышек. Ты же говорил мне про него? Нитка у тебя на запястье? На запястье. Колышек в паутине, а ты здесь. Значит, между тобой и Кузьминском есть отнорок. Другой вопрос, удастся ли нам через него протиснуться. Дир в таких случаях, как он говорил, монетку оставлял. К монетке легче вернуться. Но это не здесь…

– Зачем ты вообще выбирался наверх, если теперь тебе приходится пробиваться обратно таким образом? – закричал Дорожкин.

– Я должен был увидеть, что тут происходит, – подчеркнул Шакильский. – И я увидел. И мне это не понравилось. Теперь мне нужно вернуться обратно. И я сделаю это. С тобой или без тебя. Послушай, откуда ты вообще взялся? Тебя ж разводили, как дурака, с самого первого дня. Использовали в качестве приманки. Ты хоть это понимаешь?

– Как влюбленного дурака, – прошептал Дорожкин.

– Там, – Шакильский положил сверток с ружьями, топнул ногой, – там к нашему миру присосался паразит. Огромный клещ. Он раскинул щупальца по всей земле. Если это гриб, мы все – его грибница. Подневольная грибница. Я сообразил про это еще до того, как ты разглядел в грязи ту мерзость. Когда я понял это, я думал, что мне удастся его взорвать, уничтожить, отравить. Я пытался добраться до него, но у меня ничего не вышло. В промзоне не он, разве только одно его щупальце. Жаль, что ты не можешь увидеть. Жаль.

– Я вижу, – прошептал Дорожкин.

Он наконец вытащил из сумки очки Дубицкаса и нацепил их на нос. Небо стало серым. И снег стал серым. И полоса леса, и дома, и все вокруг тоже стало серым. Только это не была серость стекла. Серое не вставало вокруг сплошной пеленой, оно сплеталось бесчисленными нитями, шлангами и хоботами.

– Что это? – спросил Дорожкин. – Вот это вот все вокруг, что это? Что это за сплетение?