Дарья Иволгина - Проклятая книга

— Да, — сказал Харузин. — Там, в фонтане. Странное существо. То ангел, то дьявол.

— Дьявол может притворяться ангелом света, — сказал Тенебрикус. — А вот ангел света никогда не притворяется дьяволом. Если при каком-либо видении тебе чудится — только чудится! — нечто адское, сразу отвергай это видение. Это закон. Понял? Всегда нужно помнить о безопасности. Твоя душа не может подвергаться опасности. Вот что главное.

— Да, — повторил Харузин, теперь уже вполне послушный, — я все понял… Так я и буду поступать.

— Мы нашли! — крикнул Тенебрикус, обращаясь к инквизитору Санчесу. — Мы нашли проклятый кристалл!

Севастьян Глебов присоединился к князю Мстиславскому. Ему не хотелось возвращаться в Москву; да и солдаты его о том же просили.

От лица всех обратился к командиру Лука Лукич, одноглазый, многократно битый кнутом, в воде не тонущий, в огне не горящий, забывший даже, сколько лет ему и из каких он краев родом. Этот человек обладал множеством маленьких талантов: от умения мастерить свистульки из любого подручного материала до вполне серьезных знаний порохового дела.

Севастьян спал…

После того, как Феллин пал, после памятного сидения в пивной, после всех разговоров и воспоминаний о Евдокии и двух врагах, погибших за одно дело, молодой боярин так устал, что не смог больше противиться сну.

Он спал больше суток, когда вдруг его пробудило чье-то присутствие.

Некто стоял рядом и смотрел, как спит Севастьян Глебов.

Не Иона это был. От иониного взгляда Севастьян бы не пробудился.

— Что такое? — спросил Севастьян и сел, протирая глаза.

Перед ним переминался с ноги на ногу Лука Лукич.

Увидев, что боярин открыл глаза, он сдернул с головы шапку и бросился Севастьяну в ноги.

— Не погуби, батюшка! — возопил Лука Лукич.

Сон разом слетел с Севастьяна.

— Что еще случилось? — спросил он, вскакивая. — Что вы там натворили?

— Боярин милый, родненький, — причитал Лука, — не ходи с войском обратно в Москву! Как придем мы туда, так сразу с нас шкуру спустят, какую еще не спустили!

— А что, есть за какое дело? — спросил Севастьян.

Лука Лукич убежденно помотал головой.

— Геройствовали мы с тобой, как положено, да только нам это не зачтется, потому что нас для того с тобой, родимый, и послали, чтобы все мы сгинули… А мы не сгинули — ну так теперь нас добьют. Попросись в полк к князю Мстиславскому, он на Ревель пойдет. Мы уж лучше все под Ревелем погибнем.

— А кто не погибнет, те в Ливонию уйдут, к польскому королю или к шведскому, — сказал Севастьян. — А мне, стало быть, к государю без отряда возвращаться…

— Святые твои слова, батюшка! — обрадованно сказал Лука, все еще коленопреклоненный.

— Ладно, — засмеялся Севастьян. — Будь по-вашему, попрошусь к князю Ивану. Кажется, мы ему глянулись. Он нам подкрепление присылал…

Он позвал Иону и начал собираться к Мстиславскому — просить.

Князь обрадовался.

— Мне лихие люди очень понадобятся! — сказал он, обнимая Глебова от души. И прошептал ему в ухо: — А себя ты береги, Глебов, не стоит тебе погибать вместе с твоими голодранцами. Ими мы с тобой любую бочку заткнем, если течь образуется, но себя следует пожалеть.

— Ладно, — сказал Севастьян, не желая вдаваться в обсуждение этой темы. Про себя он полагал, что неприлично командиру жертвовать своими людьми для того, чтобы самому остаться в живых. Но кое в чем Мстиславский был, конечно, прав.

Дорога к Ревелю шла болотами, и чем дальше, тем была хуже. Русская армия разделилась на несколько полков, и каждый выполнял свою задачу. Общего руководства кампанией больше не было. Оставалось лишь главное задание — уничтожить Ливонский орден. Князь Андрей Курбский разбил нового орденского ландмаршала близ Вольмара. Узнав, что новые отряды, собранные из лэттов, приближаются к замку Венден, обратил их в бегство и изгнал из пределов Ливонии. Воевода Яковлев занимался тем, что опустошал приморскую полосу и грабил, грабил, грабил. Затем он осадил Ревель и выслал гонца к Мстиславскому, прося у него поддержки.

Князь Иван передвигался лесами к Ревелю, а среди его людей зрело некоторое недовольство.

— Яковлев-то и скота набрал, и денег, и одежды всякой, — говорили в войсках. — А мы только и знаем, что комаров кормим… Как бы и нам хоть немного поживиться?

Другие хотели славы — так, чтобы потом на Москве говорили: «Курбский взял Ревель, а Мстиславский со своим доблестным воинством…» — и название какой-нибудь ливонской крепости.

Севастьян Глебов за время этой кампании очень повзрослел. В углах его рта появилась складка. Он стал меньше говорить, научился смеяться от всей души, избавился от мальчишеской вспыльчивости. Только, краснеть не перестал. Иона поглядывал на него с затаенной гордостью, точно отец на возмужавшего сына. Сам того не ведая, выкормыш скомороха Недельки тоже постепенно сделался взрослым. Глебов отвечал за свой отряд, состоявший из голодранцев и прощенных каторжников, а Иона отвечал за Глебова. И неизвестно еще, что было более трудным и более ответственным делом.

Впереди лежал замок Вайсенштейн.

Хотя в названии его традиционно звучало немецкое «штейн» — «скала», «камень», но никакими скалами поблизости и не пахло. Напротив, эта местность источала совершенно другие запахи. Точнее сказать — миазмы, нездоровые испарения ржавых топких болот, которые окружали Вайсенштейн со всех сторон.

Эта местность представляла собой стратегически важный ключ к Ревелю, поэтому князь Мстиславский решился — не спрашивая дозволения государя и не согласовывая свои действия с Андреем Курбским — осаждать замок. В конце концов, вот он — долгожданный кусок добычи и славы! Стоит ли от него отказываться, если он сам так и просится в руки?

Порохового зелья у глебовского отряда почти не осталось, так что в определенном отношении и самый отряд, можно сказать, утратил смысл своего бытия. Сборище каторжников под командой неопытного дворянина для того и было предназначено, чтобы взорвать мину под стенами Феллина — а там хоть трава не расти, пусть хоть все до единого сложат буйные, никчемные свои головы.

Однако Глебов ухитрился сохранить больше двух третей отряда и вдобавок добиться от этих отпетых людей повиновения — если не любви. Поэтому они продолжали существовать.

Мстиславский призвал к себе Севастьяна вечером первого дня, когда Вайсенштайн, в окружении рыжего, пахнущего кровью болота, встал перед его воинством.

— Видишь? — спросил Севастьяна князь Иван. — Если бы нам эту дуру взять либо измором, а еще лучше — штурмом, то, считай, и на войну в Ливонию не зря ходили.