Дарья Иволгина - Ливонская чума

Настасья Вершкова-Глебова при этом разговоре не присутствовала. Возилась с детьми наверху. А вот Урсула пришла. Завидев Харлапа, заплясала на месте, вскрикнула и бросилась к нему, как к родному, на шее у богатыря повисла, а потом все руку увечную ему гладила и улыбалась.

— Разве себя так ведут, Урсула? — сказала ей потом Гвэрлум немного укоризненно.

Девушка очень удивилась.

— Я неправильно поступила?

— Ты — образованная девушка, живешь в почтенном доме, выйдешь замуж за порядочного человека, — серьезно сказала Гвэрлум, — а бросаешься к солдату, к какому-то бывшему вору, обнимаешь его, целуешь в щеку, чуть не на коленях у него сидишь!

— Ну и что? — еще больше поразилась Урсула. — Он мой брат! Мы были в одном отряде! Мы через такое вместе прошли! Нет, дорогая Гвэрлум, — она низко присела перед Натальей и склонила голову, — ты прости меня, но своего брата я буду обнимать и целовать, хоть при всех, хоть наедине, хоть при собственном муже!

Сказав о муже, Урсула побагровела от смущения и выскочила вон.

— Тем же Рождеством, — рассказывал между тем солдат, — навстречу нашему царю Иоанну вышел Радзивилл, старый наш знакомец, и с ним множество литовцев и пушек не менее двухсот. Ах, какое сражение! Они шли от Минска. Радзивилл поклялся королю Сигизмунду, что спасет осажденный русскими Полоцк. А Сигизмунд сперва даже верить не хотел, что Иоанн на такое решился! Ну уж когда внешние укрепление Полоцка пали, тут поляки забеспокоились… Но сделать Радзивилл ничего не успел: в начале года Полоцк уже стал нашим. А начальник тамошнего гарнизона, какой-то Довойна, глупый поляк, своей глупостью оказал нам очень большую услугу.

Он впустил в Полоцк крестьян, которые истомились от голода и ломились под защиту крепостных стен. Хорошо. Положим, эти овцы туда вошли и начали там все поедать. Потому как овца — животное кроткое, но прожорливое; и о крестьянине можно сказать то же самое.

Поэтому через несколько дней Довойна передумал и селян кормить отказался, а попросту выгнал их обратно за стены. Не слишком умно! Царь Иоанн тотчас понял, какую выгоду можно извлечь из этого переменчивого великодушия. Он увидел, как толпа несчастных, голодных людей, лишенных крова, бежит в его расположение — как на верную смерть. Должно быть, эти бедняги надеялись, что русские сейчас их перебьют и избавят от лишних страданий. Иоанн принял к себе всех беженцев как братьев. Из благодарности они показали нам, где спрятан хлеб в глубоких ямах, а еще сумели передать в Полоцк горожанам, что русский царь — отец всем единоверным, то есть христианам греческого исповедания. Кто исповедует верно, того и царь наш помилует.

Полоцк — город великой святой Евфросинии, Чудной княжны, той, что умерла в Иерусалиме, когда Гроб Господень был еще в руках христиан. Ее и католики почитали, и армяне… Полочане поэтому русского царя любили куда больше, чем польского…

Пока раздумья тянулись и разговоры велись, наши ядра падали на Полоцк, стены его осыпались. Наконец Довойна решился и сдал Полоцк русским.

Иоанн обещал Довойне, что сохранит сдавшимся все их имение, сохранит им и личную свободу, и жизнь…

— Обманул? — спросил Севастьян Глебов хмуро.

— Точно! — воскликнул Харлап. — Обманул, как распоследний жид!

Сказанув такое, калека быстро огляделся по сторонам — не приметит ли у кого-нибудь из слушающих бегающих глазок. И покраснел, натолкнувшись на прямой взгляд Севастьяна.

— Изменился ты, брат, — выговорил Севастьян Глебов. — Не помню я, чтобы ты среди своих так пугался.

— Я уж забыл, каково это — среди своих находиться, — потупясь, сказал Харлап. — У нас теперь нужно осторожно выражаться, чтобы не случилось неприятности.

— Давай дальше про Полоцк, — велел Севастьян. — Интересно.

— Что тут интересного… — Харлап смутился окончательно, потупился, заговорил сбивчиво. — В общем, государь наш Иоанн Васильевич слова своего не сдержал. Взял государственную казну в Полоцке, забрал и собственность всех знатных и богатых полочан — дворян, купцов. Полоцк славился торговлей и ремеслами… Все пошло в карман русскому царю!

— Тебя это как будто не радует? — осведомился Флор.

Харлап криво пожал плечами.

— Вроде бы, радует. Все теперь наше… Только слишком много было слез и крови… У меня на глазах купчину зарубили с женой — жаль им было с лавкой своей расставаться. Я, говорит, жизнь положил, чтобы эту торговлю на ноги поставить… Ему: «Ах, жизнь? Ну так положи жизнь за то, чтобы эту торговлю обратно с ног сковырнуть!» И саблей его! Баба его выбежала — ее тоже… Собаку — и ту зачем-то зарубили. Чтобы не выла. Мне почему-то собаку больше всего жалко было, — добавил Харлап неловко. — Ну там совсем плохо сделалось, в Полоцке. В Москву погнали и воеводу глупого, и дворян, и купцов, чиновников королевских, шляхтичей сигизмундовых… Латинские церкви все разорили под корень, а жидов покрестили. Побросали их в реку Двину, кто не потоп и выбрался наружу — тех объявили православными христианами…

— Жидов тебе тоже жалко? — поинтересовалась Наталья.

Харлап посмотрел на нее. Он уже привык к тому, что у Флора и его близких заведено не так, как в прочих домах.

Если женщина хочет участвовать в разговоре, она приходит и задает свои вопросы. И попробуй окороти ее! Обзаведешься собственным домом и собственной хозяйкой — тогда и будешь «окорачивать»; а Наталье Флоровой, которую здесь иногда называют «Гвэрлум», изволь отвечать!

И Харлап сказал:

— Да, мне и жидов было жалко. Из-за жидовки одной и руки лишился. Вытаскивал ее из воды, застудил, а там еще рана… Гноиться стала, мне товарищ саблей отхватил, чтобы я совсем не помер.

— Ладно, — сказала Наталья и вздохнула. Грустно почему-то делалось от харлаповского повествования о том, как славно царь Иван разбил польское войско у города Полоцка.

А ликование на Москве поднялось великое. Царь Иоанн называет себя теперь Великим Князем Полоцким и несколько дней праздновал блестящее завоевание древнего княжества России. Государь повсюду отправил гонцов, приказывая, чтобы россияне воссылали благодарность Небу за свою новую славу. Старцу первосвятителю Макарию Иоанн написал в восторге: «Се ныне исполнилось пророчество дивного Петра Митрополита, сказавшего, что Москва вознесет руки на плеща врагов ее!»

Сигизмунд был в страхе. Многолюдный и хорошо укрепленный Полоцк считался главной твердыней Литвы. Этот город очень рано подчинился Ливонии и тем самым успел спастись от монгольского владычества, когда вся Россия подпала под татарское иго.

Московские воеводы двинулись к Вильне — обширному городу, расположенному между холмами при слиянии рек Вилии и Вильны. В Вильне, окруженной стеной, есть множество храмов и каменные здания; там имеются университет и епископская кафедра. Тамошняя торговля стоит на меде, воске, золе — всего этого там в изобилии. Эти продукты в большом количестве вывозятся от литовцев в Данциг, а оттуда — в Голландии. Литва доставляет в обилии смолу и строевой лес, а также — хлеб; а нуждается она в соли, которую покупает в Англии, либо в России.