Алексей Гравицкий - Анабиоз

А рядом с ним, на полу…

Эля.

Она лежит навзничь, голова неудобно повернута в сторону, волосы разбросаны, глаза закрыты. Юбка из прочной ткани не сгнила, а вот хлипкая блузка разошлась по шву и размахрилась. На груди видна полоска лифчика.

Щёлк…

Кадр поплыл. Ушел из статики.

Мужик шмыгнул носом и прищурился, рассматривая меня. Отступил на шаг, отвел в сторону руку с ножом. Наверное, лицо у меня посерело и стало страшным, раз мародера так проняло.

— Мой дом, — сказал он. Отрывисто, как сплюнул. — Разорался тут. Алло, алло… Ну, алло. Иди своей дорогой, чел, ищи другие места.

Я не пошевелился, только пальцы сильнее стиснули рейку дверного косяка. Сознание медленно затягивала темная пелена, лишая способности трезво соображать. Взгляд соскользнул с рыбьего мурла подонка, уперся в лежащую Элю. Неподвижную.

Бездыханную.

— Чего встал? — нахмурился мародер. Неумело взмахнул ножом. — Сказано же, занято. Давай, вали отсюда. Кручу, кручу, кручу педали, кручу… Вали, вали.

«Вот кто напевал дурацкую мелодию», — пронеслось в голове. Перед глазами продолжала густеть мутная пелена бешенства. Пальцы на косяке побелели.

— Что ты с ней сделал?

Я услышал свой голос со стороны. Хриплый — почти, как у Борзого.

— Чего? — Мужик, кажется, не ожидал такой реакции. Он машинально глянул на Элю, потом снова уставился на меня рыбьими глазками. Ухмыльнулся. — А, с этой… Тебе-то что? Сказано же, дом мой. И всё, что в доме — тоже мое.

Где-то глубоко внутри клацнуло. Коротко. Будто рубильник переключили.

Я отпустил косяк и пошел вперед. Не выставляя рук, не защищаясь, не выгадывая лучшую позицию для атаки. Я просто пошел вперед, видя перед собой только костистый череп и рыбьи глаза, в которых мелькнул испуг.

Перед лицом пронеслось лезвие. Щеку обожгло, но я даже не вздрогнул. Не сбавил шага.

Ударил его ногой в живот. Спокойно и сильно. Будто не человека бил, а высаживал дверь. Никто же не злится на дверь, когда ее надо выбить. Ее просто выбивают.

Мародер с утробным охом сложился пополам, потерял равновесие и завалился назад. Нож отлетел в одну сторону, рюкзак в другую. Я сделал еще шаг, схватил его за отвороты куртки и вздернул. Тело взрослого мужика показалось легким, как тряпичная кукла. Не останавливаясь, я продолжил движение, опрокинул гада на подоконник.

Раздался треск, звон, и я — словно со стороны — увидел, как костистый череп оказался среди крупных осколков вышибленного оконного стекла. Мясистое ухо моментально залило кровью.

Он завизжал.

Пронзительно и на удивление высоко, как женщина. Попытался высвободиться и оттолкнуть меня, но я с хрустом проволок его головой по подоконнику, собрал затылком стеклянное крошево. Он завизжал громче.

— Что ты с ней сделал? — чужим голосом повторил я вопрос. Пелена, застилавшая глаза, мешала сконцентрироваться.

— Я ничего не делал, ничего не делал! Слышь, ничего не делал! — верещал мародер, дергаясь, как в конвульсиях. — Сволочь, пусти! А-а-а-а! Паскуда! Пусти!

Я провез его еще немного в сторону и остановил под большим треугольным осколком, торчащим из рамы.

Рыбьи глазки наполнились откровенным безумием.

— Тихо, тихо, тихо, чел, — истерично забормотал мародер. — Тихо ты! Я нашел этот дом. Пустой. Он пустой был, понимаешь, я бабу даже не сразу заметил… Это твоя баба, что ли? Это твой дом? Так я уйду, ты только пусти… Я ж ничего… Я ж только барахло… Тут даже жратвы нет…

— Ты ее трогал?

— Да не трогал я ее! — затравленно косясь на осколок, выдохнул мужик. Уха его уже совсем не было видно, только бесформенное вишневое пятно и мерзкие розовые пузыри. — Я ж сначала и не заметил, а потом, глядь, лежит — вроде не дохлая, но и не дышит… Мысли были, конечно, дык я ж не успел… Только ты…

Не знаю, откуда у меня нашлись силы. Понятия не имею. Видно, в человеке и впрямь полно скрытых резервов.

Перехватив правой рукой мужика за ногу, я одним резким движением приподнял его и протолкнул в окно. Он даже не вскрикнул. Просто съехал вниз, и всё. Следом ссыпались осколки и гнилые щепки.

Под окном глухо тумкнуло, донесся умопомрачительный мат. Значит, живой. Второй этаж, не десятый. А если б шею сломал, так не матерился бы…

На самом деле, мне было глубоко плевать на судьбу подонка. Мысли просто проскакали и исчезли. Как не было.

Рефлекторно смахнув кровь с порезанной щеки, я развернулся и подошел к Эле. Она все так же лежала без движения.

Я опустился рядом на колени.

Осторожно, будто боялся спугнуть замершую под мраморной кожей жизнь, положил исполосованную стекляшками руку на ее плечо. Пальцы дрогнули от прикосновения.

Прохладное.

— Эля, — сорвалось с пересохших губ. — Элька ты моя…

Ярость ушла. Внутри теперь все клокотало. Воздух рвался в легкие, но я никак не мог надышаться — словно кровь вхолостую гоняла кислород, мимо клеток. Наружу рвалось что-то дикое, отчаянное, разметавшее все мыслимые барьеры.

Прохладное, неподвижное тело Эли под пальцами не отзывалось.

Не холодное, не окоченевшее.

Но и не теплое.

Стараясь унять дрожь в руках, я аккуратно повернул голову и посмотрел на бледное лицо. Родное, знакомое до последней черточки лицо самого близкого человека в этом обезумевшем мире.

Тихонько провел ладонью по лбу Эли, чтобы смахнуть грязь, но только больше испачкал. Оставил кровавые разводы на светлой, будто бы слегка подсвеченной изнутри коже. Поискал глазами, чем бы вытереть, но все вещи были пыльными, мертвыми.

— Эля, проснись, — закрывая глаза, попросил я. Сердце ухало в груди, как бешеное. Левая щека пульсировала болью, кожу на скуле стянуло от свернувшейся крови. — Элька, проснись. Пожалуйста…

Я же пришел.

Эля спала.

Я поморгал. Слабо соображая, что делаю, взял Элю на руки и поднялся. Обвел невидящим взглядом комнату и сделал шаг к двери. И еще один. И еще.

В ногу стреляло болью, по щеке и губам текло горячее и соленое, сердце ухало за двоих.

Еще шаг.

Еще.

Я вынесу тебя отсюда. Прочь. Куда угодно. Я же пришел за тобой, именно за тобой. Сквозь бессмыслицу и страх, сквозь боль и смерть, сквозь переломанный мир. Вернулся. За тобой. И мне плевать на все вокруг. Главное, проснись…

Эля не могла ответить на мои сбивчивые мысли.

Она спала.

В груди гулко ухало. Вокруг было тихо, оттого удары сердца грохотали набатом. А в груди у Эли стояла жуткая, звенящая тишина. Тишина, от которой можно было оглохнуть.

Я шел по Арбату. Шел на свет. Летел, как мотылек, не боясь обжечься, потому что и так уже был опален. То, что осталось за спиной, то, что происходило здесь и сейчас, было страшнее любой неизвестности.

Наверное, так мог бы чувствовать себя человек, попавший в чистилище. Или встретивший конец света. Да, наверное, конец света даже ближе. Такой библейский апокалипсис. Мертвые уже восстали и ждут распределения: кому в рай, кому в ад. Но вокруг при этом творится такое, что ад уже не пугает. И возможность пролететь мимо рая — тоже. Ничего уже не страшно. Почти ничего…