Виктор Глумов - Город смерти

— Мама! — воскликнула Ника, бросилась к ней. — Только живи, пожалуйста! Ты все, что у меня есть! Никогда себе не прощу!

— Возьми себя в руки! — в ней проснулась прежняя властная натура. — Подтяни сопли. У тебя ребенок. Думай о ней. Мне шестьдесят, я свое отжила. Сиди тут и жди. Мозгами пошевели, дура!

Ника судорожно всхлипнула и отвернулась к стене. Промыв глаза, мама оделась и ушла.

Ждать.

Ждать, когда мама вернется из больницы и принесет дурные вести. Ждать мужа с работы. Молча смотреть в потолок и… Почему она не верит в бога? Это так пригодилось бы, так поддержало бы! «Господи, я не верю в сказки, но пусть все это закончится! Пусть окажется дурным сном!»

Больше всего Ника боялась, что мама не вернется, но вечером, когда уже смеркалось, щелкнул замок. Мама выглядела бодрой и радостной, только синяки под глазами выдавали затаившуюся болезнь.

— Врач сказал, что это очень легкая форма, — говорила она, улыбаясь. — А еще я молока купила, — на стол стали четыре бутылки. — Завтра вскипятить не забудь. Военные продавали с машины, два часа в очереди простояла. А еще вот сахар, не помешает, и колбаса. И красное столовое вино.

Тучная немолодая женщина накрывала на стол, суетилась и делала вид, что ничего не случилось. Ника тоже притворялась, что все хорошо, но в ее душе зрела тихая истерика.

Откупорив пробку, мама плеснула вино в бокал — промазала, так сильно дрожали руки. Со второго раза попала.

— За то, что война не развернулась дальше, — сказала она радостно, а послышалось отчаянное: «Господи, спаси нас всех и сохрани».

Уложив Леночку и маму, Ника обосновалась в кухне с книжкой и свечкой. Но читать не получалось: каждый звук заставлял напрягаться, прислушиваться. Затопали ноги в подъезде. Витя! Нет, шаги все выше, выше… Ждать. Зарычал мотор, скользнул по стене свет фар — Ника бросилась к окну, всмотрелась в черноту: нет, машина проехала мимо, увозя надежду. Так и заснула Ника — сидя, уткнувшись в сложенные руки.

Проснулась от боли в спине, проковыляла в спальню и в шубе рухнула на диван.

Разбудил ее Леночкин плач. Как здорово было бы вообще не просыпаться! Пусть мама подойдет к ней. Лена продолжала истошно вопить. Тяжело вздохнув, Ника заставила себя подняться: мамина кровать пустовала.

— Мама? — позвала она.

В ответ — тишина. Ни в ванной, ни на балконе ее не было. На кухонном столе лежал сложенный вдвое тетрадный лист. Рука потянулась к нему и безвольно повисла. В груди стало холодно, пусто, как будто съежилось сердце. Пересилив себя, она все-таки взяла лист, аккуратно развернула. Небрежным размашистым почерком было написано: «Дочь, прости, пожалуйста, но я смертельно больна. Я проживу пару месяцев и умру, а вам надо как-то жить дальше, есть, пить… Я долго думала и решила, что правильнее всего уйти навсегда. И я ухожу. Прости, но я слишком вас люблю и поэтому не могу остаться. Живите».

Письмо выпало из рук и, несколько раз кувыркнувшись, упало. Ника села на пол и завыла.

Вечером Витя так и не пришел. И на следующий день, и через день. Жизнь превратилась в ожидание вечера, и раз за разом ожидание сменялось разочарованием. Каждый вечер — маленькая смерть.

Город заполонили военные. Продукты выдавали из машин, по килограмму в руки. Ника за ними не ходила. Забывая есть, она сидела дома и ждала, ждала, ждала… Но в однажды не выдержала и, укутавшись и укутав дочку, отправилась искать Витю. Никто не знал, где он, и о полковнике Смолине ни разу не слышали. О части, в которой служил Витя, тоже никто ничего не знал.

Неделю Ника приставала к военным, забывалась, подходила к одним и тем же. Ее уже запомнили и посылали от поста к посту.

Наконец пришло понимание, что Витя, как и мама, не вернется. Вспомнился его поцелуй — прощальный поцелуй и сухие горячие губы. Неужели нельзя было сказать сразу? Если правда — быстрая смерть, то ожидание — мучительная агония. Жестоко, как же это жестоко!

Но она все равно ждала — по привычке. Ждала и ухаживала за Леночкой.

На дворе не стало теплее — установилась слякотная октябрьская погода. Все реже ночами завывали сирены, все чаще на улицах встречались мрачные типы, поглядывающие с хищным интересом.

Одним из снежных августовских дней военные исчезли, а вместе с ними исчезла еда. Голодные, озверевшие горожане отправились к Институту с вопросами, но, если верить слухам, были расстреляны. Ника поняла, что это конец. Точнее, начало конца, и потом будет хуже.

Мост был неподалеку. Обычно через реку туда-сюда сновали машины, сейчас город как будто вымер. Ника старалась не смотреть по сторонам. Каждый серый дом, каждое дерево как будто удерживали ее. А она решилась, почти решилась покончить со всем этим одним махом. Под ногами чвакала грязь. Комками грязи валялись трупики воробьев. Вот и мост. Прижав к груди дочку, Ника перегнулась через перила, зажмурилась. Нет, самоубийцы не слабые. Они могут перебороть самый сильный страх — страх смерти…

— Ма-ма, ма-ма, — залопотала Лена, вцепилась ручонками в шубу.

Ника судорожно вздохнула, заглянула в ее широко раскрытые васильковые глаза, посмотрела на стальную гладь неторопливо текущей реки…

— Не бойся, Лена. Не буду. Мы выживем. Назло всем.

На ночь Синтезатор запер «палатку». Отдельной спальни в куполе не было, и хозяин отправился в медотсек, предоставив незваным гостям жилую зону. Диван раскладывался и превращался в большое ложе, но его не хватило: Ходок ныл, что он — покалеченный и мягкое лежбище должно достаться ему, Вадим отстаивал право Сандры как женщины на максимальный комфорт, Сандра утверждала, что с Ходоком в одном поле срать не сядет, а уж в одну кровать лечь… Леон молча устраивался на полу. Сухо, тепло. Более чем достаточно.

Ходок сделал вид, что драки с Вадимом не помнит, смекнул, видимо, что начнет качать права — пойдет мокнуть на улицу. Рука до сих пор болела, Вадим старался не смотреть на Ходока и не говорить с ним. Но уступить ему единственную кровать — вот еще!

Глаза слипались. В лесу особо не поспишь, надо дежурить. Получалось, что они с Сандрой не спали две смены. Дежурить, конечно, тоже не дежурили. Здесь негде было трахаться, и Вадим этому даже обрадовался: темпераментная Сандра порядком его заездила. День иди, ночь пыхти — даже бык околеет. Пока что любовница оставалась довольной, но сегодняшняя ночь могла ее сильно разочаровать — при мысли о сексе Вадима охватывало не возбуждение, а уныние. Не шевелиться бы. Отдохнуть бы. В другом мире и при других обстоятельствах Вадим показал бы Сандре, что такое настоящий мужчина, только не сегодня. Не здесь.

— Тут на троих места хватит! — сдался Ходок. — Кудряшку посерединке и…