Владимир Марышев - Избранные

Ворохов поднялся — как-то неловко, зацепив столик, на котором жалобно зазвенела посуда. «Почему я так разволновался? — подумал он. — Неужели это тот самый „священный трепет“, который испытывают, предвкушая встречу с безусловным шедевром? Да, наверное. Видимо, после гудковской „Композиции номер семь“ я уверовал, что все „мечтатели“ — действительно гении. Что ж, у меня есть прекрасная возможность в этом убедиться».

Он подошел к дивану — и испытал шок.

На небольшом полотне был изображен глубочайший каньон, причем в самом зловещем ракурсе — прямо сверху, как будто художник работал кистью, выглядывая из кабины зависшего над пропастью вертолета. Эффект был потрясающий — зритель словно заглядывал в распахнутую рану. Сначала взгляд отмечал рваные края ущелья: ни дать ни взять поработал пьяный великан — хотел развалить мясницким топором землю-матушку на две половины, да задергалась рука, не рассекая, а кромсая неподатливую плоть. Вот и остались по всей кромке исполинские заусеницы, как оскаленные каменные клыки. От них, едва заметно сужаясь книзу, спускались до первого уступа изломанные, пронизанные кое-где ледяными прожилками стены расщелины.

Уступ — узкий, но вполне надежный — казался благословенным оазисом посреди тоскливой пустыни. На нем даже существовала жизнь — в трех местах виднелись прижавшиеся к стене корявые деревца. Однако удивительная магия картины заключалась в том, что зритель должен был непременно пройти все круги ада. Поэтому взгляд, обежав уступы, тут же вновь срывался вниз, растекался по стенам, еще более мрачным, чем прежде. Их прочерчивали длинные острые тени — даже мельчайшая неровность, встречая отвесные лучи далекого солнца, отбрасывала в бездну угольно-черный «хвост».

Еще одна узкая терраса. И еще. И еще… Андрей попытался сосчитать, сколько всего было уступов, но каждый раз сбивался. Семь? Восемь? Девять? Их количество как будто непрерывно менялось!

«Это невозможно! — вопил здравый смысл. — Фантазия беспредельна, она может родить каньон какой угодно глубины — хоть с пятнадцатью, хоть с двадцатью уступами. Но не в силах человеческих изобразить на плоской поверхности разверстую пасть преисподней, уходящую чуть ли не к центру Земли, чтобы взгляд проваливался все глубже и глубже, не находя дна, и чтобы это не казалось дешевым оптическим трюком, а взаправду холодило душу, как будто ты сам вот-вот сорвешься и полетишь в пропасть, а твой безумный крик будет отчаянно метаться между двумя бесконечными стенами… Тот, кто сотворил такую иллюзию, наверняка продал душу дьяволу!»

Здравый смысл был не прав. Если даже Ершов действительно связался с лукавым, тот при всем своем могуществе не изобрел бы способ нарисовать расщелину без дна. Дно все же было — зажатая каменными исполинами тонкая светлая змейка. Речка? Скопление кристаллов, одаренных солнечным лучом — последним, который не поглотили стены каньона? Ворохов не знал. Зато он увидел посреди извивающейся полоски темную точку. Наклонился вперед, чтобы разглядеть получше, и испытал новое потрясение.

Это была не точка, а крошечный черный крестик — распростертая человеческая фигурка с раскинутыми руками. «„Смерть“, — вспомнил Ворохов. — Теперь я понял название. Да, именно так это должно быть показано. Не костлявая с косой, не гроб и белые тапочки, не свечка в руках, а именно так…»

Полотно дышало безграничной скорбью. Стена, к которой была прислонена картина, растаяла, словно наведенный неким чародеем морок, вся обстановка гостиной провалилась в тартарары, и не осталось ничего, кроме этого чудовищного ущелья, как будто сама земля расступилась от ужаса перед одной-единственной человеческой смертью.

Кто-то прикоснулся к плечу Андрея, и он внезапно осознал, что Марго уже давно стоит рядом. Сколько же времени прошло? Десять минут? Двадцать? Полчаса? Как бы то ни было, это прикосновение означало, что он возвращается к реальности. Из пустоты материализовались стены комнаты, в одной из них обозначилось окно, на фоне которого прорисовался силуэт хозяина. Михаил Игоревич медленно повернулся и ощупал профессиональным взглядом лицо Ворохова, пытаясь угадать, какое впечатление на того произвела картина. Впрочем, угадать было нетрудно.

— Я понял, Андрей Витальевич, — негромко произнес Ершов. — Благодарю вас. — И он тут же вышел на кухню. Ворохов его тоже понял. Все это время художник находился в напряженном ожидании — его замораживала сама мысль о том, что суть полотна окажется недоступной гостю. И лишь убедившись, что цель достигнута, он сам легко и непринужденно «выпал» в реальное пространство — время, где можно заниматься обыденными делами.

Ворохов проводил взглядом его спину и вдруг, не отдавая себе отчета, обнял Марго за талию. Лишь в следующую секунду он понял, почему сделал это. Ему захотелось освободиться из-под власти картины, не допустить, чтобы эта впечатляющая аллегория смерти выстуживала его душу, доказать самому себе, что он еще не начал падение в бездну и даже не занес ногу над пропастью, что впереди долгая прекрасная жизнь. И не было лучшего способа подтвердить, что он готов, как и прежде, пить эту жизнь огромными жадными глотками, чем броситься в объятия любви, подступившей к нему вплотную с огромной охапкой благоухающих цветов.

На мгновение ему вспомнился желтый букет в руках булгаковской героини, и он даже успел испугаться, что описанная в романе история пронзительного, редчайшего единения душ не повторится. Но случилось чудо: Марго не только не отстранилась — напротив, придвинулась ближе, и Ворохов вздрогнул, когда два обтянутых тонкой материей холмика нежно и доверчиво ткнулись ему в бок. Вслед за этим, не давая Андрею опомниться, она слегка пригнула его голову, и он, ошеломленный молниеносным развитием событий, внезапно обнаружил, что уже отвечает на ее поцелуй.

«Это безумие, — подумал Ворохов, между тем обнимая Марго и второй рукой. — И кощунство вдобавок. В день похорон, в чужой квартире, забыв про лучшее творение хозяина, которым только что восторгался… Но пусть будет, что будет. Сегодня ЭТО произойдет. Я чувствую, я уверен…»

Так — стремительно, неудержимо — воспламеняется сухой камыш, стоит бросить в него спичку. Они совсем потеряли голову и уже были близки к тому, чтобы начать раздевать друг друга. И все же у них хватило благоразумия не делать этого, так что Ершов, вернувшись, застал парочку чинно беседующей о достоинствах картины.

— Ни слова больше! — запротестовал художник. — Слова — вздор! Учитесь, милые мои, читать по глазам, они не солгут. Сейчас, например, я читаю в ваших глазах… гм… не будем уточнять. Давайте-ка вернемся за стол, молодые люди!