Павел Дартс - Крысиная башня

— И сравнение с шахтером хромает… Вот представь бойца скота на бойне. Он может быть хорошим работником, — но что о нем можно сказать, если он расскажет, как ему приятно бычкам-коровкам горло перерезать? А?… Ты пойми — это психиатрия, — любить убивать! И «убийца» — это ни разу не профессия! Это функция профессии, «одна из», такой как солдат, боец, воин, защитник… Эти профессии всегда будут востребованы. А профессия «убивать»… Это ненадолго. Это, деструктивно, черт побери! Любое общество, в котором выше всего ценится умение убивать, — не может существовать долго! Так и сейчас! Все пройдет, рано или поздно, — но человеку, которому нравится убивать, — одна дорога в яму! Пойми это, брат!..

Помолчали.

— Ладно, — наконец проворчал Толя, — до того периода, когда все устаканится, еще дожить надо. Знаешь ли, есть такое чувство, что немногие и доживут… Если сейчас ЭТО помогает выжить, то ПОТОМ… Потом разберемся как-нибудь.

— Э-э-эээй! В доме! Есть кто-нибудь?… — внезапно донесся снизу, от подъезда, одинокий мужской голос.

— Кто еще это там? — Толик осторожно, чтобы успеть отпрянуть, если снизу выстрелят, выглянул с балкона.

— Мужик с бабой какие-то… Оборванные, с сумкой. Типа, жильцы прошлые, что ли. Пошлю их сейчас нах.

— Обожди. — Батя тоже выглянул, всмотрелся, — Да это же Володя с Людой! Ну, Васильченки со второго этажа!

— Ну и че?

— Их надо пустить. Они люди хорошие, и полезны могут быть.

— Кормить их будем, да??

— Не боись, они сами прокормятся. Пошли, откроем.

Это было уже не первое возвращение бывших жильцов Башни. Со дня начала «исхода» нет-нет да кто-нибудь возвращался «домой». Вот только попась в Башню, и тем более, домой, им не удавалось. Оба подъезда были наглухо заперты, а первый еще и завален всяким хламом, неоднократно горевшим, закоптившим весь подъезд снаружи; так что там наглядно было видно, что этим входом активно не пользуются. На нашем же подъезде, в зарешеченном окошке двери, куда батя вновь вставил стекло, стояла табличка с лаконичной надписью, еще отпечатанной на принтере: «Вход заминирован. Особая зона. Администрация».

Имелась ввиду «администрация Башни», но без конкретизации, — все и воспринимали, что это какой-то объект Администрации. А с Администрацией никто связываться не желал. И надпись «заминировано» действовала отпугивающее.

Бывало, стучали в двери. Бывало — долго. Мама требовала «пустить соседей по дому, они имеют полное право тут жить, такое же как и мы!», — ее слова никто даже не оспаривал. «Выход — бесплатно. Возвращение — задорого!» — как сформулировал концепцию Толик. Мамины возражения просто молча игнорировались.

Несколько раз батя или Толик вступали в краткие переговоры с возвращавшимися. Из окна, или сквозь решетку двери, объясняли, что ситуация кардинально поменялась. Вопрос «прописки» и «законного жилья» больше не стоит, увы. Вам здесь нечего делать. Внутри Башни квартиры разграблены мародерами и частично сожжены, потому вам лучше поискать жилье где-нибудь в окрестных домах, благо брошенных квартир хватает. Нет, вам нечего забирать из «вашей квартиры», там все сгорело. Нет, никого не пустим. Однозначно. Да, можете жаловаться.

При этом мы, конечно, кривили душой: в квартирах никакие мародеры не хозяйничали, кроме нас; пожаров в Башне тоже, в общем, не было. Мы даже и вскрыли еще далеко не все квартиры, даже еще не половину, — оставляли их «на сладкое», все равно до них кроме нас некому было добраться, — а у нас пока был обширный «фронт работ» в самом городе.

Возвращавшиеся просили, скандалили, часто плакали, иногда угрожали, — но в «гарнизон Башни» мы больше не пустили никого. Да, жалко было семьи с детьми, — «но мы не собес». «Выход — бесплатно, возвращение — задорого». Никто еще не показался нам достаточно нужным, полезным для нашего «прайда», или, вернее сказать, «крысиной семейки», хоть это и звучало очень неприятно и двусмысленно, — но у нас были свои правила, свой распорядок, свой «регламент», свои запасы и свои секреты; — и посвящать в это пришлых, которые сегодня тут, а завтра там, мы считали недопустимым. А на «прописку» и прочие тонкости мы, как повелось с началом распада Города, плевали. Как и все, в общем-то. Как сформулировал батя в «новой парадигме»: «Только то твое, что ты можешь защитить».

Ушли? — ну и ветер в парус…

Практически все обещали пожаловаться в Администрацию, и вернуться с патрулем, «чтобы вас тут всех, негодяев, посадили за решетку или перестреляли!»

На что Толик резонно отвечал, что «как вы заметили, мы и так тут сидим „за решеткой“, увы. А приводить для поддержки штанов вы имеете полное право кого угодно, если им решение ваших проблем будет интересно…», и вполголоса, в сторону: «Хорошо бы опять пришли с патрулем… Еще пара автоматов нам бы не помешала».

«Еще раз» — потому что один раз «возвращавшаяся» семейка действительно где-то нашла сговорчивый патруль. Не знаю, как и за что они договорились, но пришедшие офицер и двое солдат полчаса стучали в двери, кидали камешки в окна, и даже один раз выстрелили вверх — чтобы привлечь внимание, очевидно. Но Башня не подавала никаких признаков жизни, и они ушли, вместе с понурыми «жильцами». Тогда у нас еще не было добытых Толиком автоматов, и мы еще… Еще не достаточно «впитали» суть новой парадигмы, чтобы… Сейчас мы наверняка бы уже не отпустили так просто патруль с оружием. Да и патрули давно уже не появлялись в этих районах, только бродили все более и более обраставшие оружием банды.

Пару раз да, угрожали «придти с вооруженными друзьями» и «разнести тут все!»

Выслушав угрозы, Толик на полном серьезе предлагал перестрелять этих угрожавших нам папаш, вместе с их женщинами и детьми. Просто так, «превентивно», ибо «мало ли что». Но не дал батя, — и, поорав и поугрожав, они уходили.

Приходил «Серж» — тот «пухлый кабан», что жил в нашем же подъезде, еще до «начала» не расставался с ножом и раскладной пружинной дубинкой, и, как рассказывал контачивший с ним батя, декларировавший концепцию «смотаться куда-нибудь и пересидеть в комфорте». Теперь он вернулся — похудевший, весь какой-то потасканный, со свежей ссадиной на щеке, в изрядно уже потертой, грязной и местами рваной «бойцовской кожаной куртке», которую он считал непременным признаком состоявшегося мужчины. «Отсидеться», «пересидеть» не удалось…

Рассмотрев его в окно, Олег с Толиком посовещались — может, взять его «в стаю»? Боец бы нам не помешал… Олег возразил, дав ему четкую характеристику: «Он не боец ни разу. Он — строго себе на уме. В „команде“ действовать не хочет и не умеет. Трусоват. Подл. Недалек. То есть имеет или имел все признаки „состоявшегося коммерсанта“, включая прикид и амбиции. Ну, сейчас амбиции спали, наверно, прикид поистрепался, — но внутренняя-то основа осталась та же самая, гниловатая. Не, в сад, в сад…» Пришлось и ему Толику «объяснить», что тут ему «не рады». Ушел.