Михаил Гвор - Ребенки пленных не берут

— Еще бы не странные! — Галина с сожалением отставила пустой котелок. — Во всем лучше нас на голову. Только не бесись и не удивляйся. У них двенадцать лет усиленной подготовки.

— Да дело не в подготовке… Не могу я объяснить. Иные они, как с другой планеты!

— Смотри! Это что за хрень?!

Собеседники прильнули к оптике. Над позициями противника развевалась белая тряпка. Джигиты, без оружия, с поднятыми вверх руками вылезали из-за камней. Легко разбирались отдельные крики:

— Урус! Нэ стрэляй! Мы сдаватса!

Никто и не стрелял. Воинство Бодхани споро выбиралось на ровную площадку между позициями сторон. Поток сдающихся, сначала вытекал из нагромождения скал полноводной рекой, но постепенно ослаб и, наконец, иссяк.

— Что делать будем? — спросил Петров Галку. — Я себя Жуковым в Рейхстаге не ощущаю.

— Не знаю, — ответила девушка, — при мне капитуляций тоже не принимали.

И в этот момент загрохотали очереди…

Безвольно лежащее тело взмывает в воздух, словно подброшенное мощной пружиной. Рант альпинистского ботинка с легкостью проламывает висок Кариму, нежные девичьи пальцы вонзаются в горло Рахмату, вырывая кадык, тонкая ручка с неожиданной силой выдергивает автомат. Грохочет очередь. Девчонка исчезает за камнем, а по склону скользят тела еще двух неудачников…

Человек слышит звуки выстрелов. Стреляют рядом. Очень близко. Еще немного. Совсем. Минут пять. Лишь бы были эти пять минут… Ну, пожалуйста…

Оставшаяся четверка подтягивается к камню…

— Кадрид, осторожнее!

Кадрид скалится гнилозубой улыбкой:

— Сейчас у нее кончатся патроны. Если уже не кончились. Девчонке надо было хватать автомат Карима, тупоголовый Рахмат вечно забывал менять магазины…

Зверь скатывается по склону и несется вперед, даже не пытаясь прятаться. Вперед, быстрее. Я иду…

Девчонка за камнем наскоро заматывает обрывком бинта простреленную руку. Лишь бы немного задержать кровь, накладывать полноценную повязку нет времени. Закончив, высовывается из-за укрытия. Мушка совмещается с прицелом, выжать спуск… Холостой щелчок. Магазин пуст. Одна. Безоружная. Раненая…

Человек выскакивает на перегиб и вскидывает винтовку. Нет, слишком далеко. Опять переходит на бег…

Щелчок услышан.

— Всё! Вперед, шакалы!

Одна. Безоружная. Раненая. Но живая! А значит…

Девочка подпрыгивает, цепляется здоровой рукой за еле заметный выступ и по отвесной стене взлетает к самой верхушке камня. Теперь она заметна только с того места, где бинтовала руку, и где сейчас взбивают снег пули. Однако тот, кто придет туда, вряд ли успеет поднять глаза…

— Кара-шайтан!

Крик ничего не может изменить. Огромный черный пес, будто вынырнувший из снега, налетает ураганом. Падает Фируз, пятная белоснежный наст тугой струей ослепительно алой крови, летит в сторону то, что недавно было Азизом. Кадрид успевает вскинуть оружие… Длинная, на полмагазина очередь без промаха находит грудь чудовища…

Маленькие злые слепни больно жалят грудь, пробивают шерсть, так хорошо защищающую от клыков шаков, забираются внутрь, сбивают, тормозят, мешают, пытаются толкнуть назад… По телу пробегает судорога, лапы перестают держать… Что случилось? Неважно! Впереди еще двое Чужих, которые хотят убить Маленькую! Ярость, как назойливых мух, отбрасывает боль и слабость. Мышцы снова бросают вперед… ОНИ! ХОТЯТ!! УБИТЬ!!! МАЛЕНЬКУЮ!!!!

Мертвые пальцы Кадрида роняют в красный снег автомат, над раскаленным стволом с шипением встает облачко пара, а клыки большого черного пса уже ставят последнюю точку в жизни Бодхани Ахмадова, очередного правителя, возомнившего себя великим. Вряд ли время, равнодушное к титулам выскочек, сохранит и это никчемное имя…

Стреляли «ребенки». Пока джигиты выходили сдаваться, «дети гор» с трех сторон окружили площадку. И ударили в упор, кинжальным огнем, из всего, что могло стрелять, выкашивая сдавшегося противника. С небольшим опозданием в общий хор вплелся басовитый рев крупнокалиберных пулеметов.

Бежать ахмадовцам было некуда, смерть летела со всех сторон, находя за любым укрытием.

Огонь замолк лишь тогда, когда на площадке не осталось ни одного стоящего на ногах джигита.

— То есть как? Зачем? — Петров непонимающе смотрел на заваленную телами осыпь, — они же сдавались…

Офицер не спрашивал никого конкретно. Просто мозг не мог смириться с только что пережитой сценой.

— Врагов надо убивать, — бросила Зухра, меняя магазин в автомате.

— Но они сдавались! — произнесла Галина, ошарашенная произошедшим не меньше Петрова. — Тот, кто сдается, уже не опасен. Он и не враг.

— Враг, поднявший руки, не перестает быть врагом. Его надо убить, чтобы он не мог ударить в спину. Надо закончить работу.

Таджичка что-то прошептала псу, лежавшему рядом с ней. Тот поднялся и неспешно побежал к площадке, ставшей местом массовой казни. Пес был не один. Собаки бежали с трех сторон, пресекая все пути отхода тем, кто мог остаться живым.

— Это что? Кормежка друзей? — тихо спросила Галина, с трудом сдерживая тошноту.

— Контроль, — ответила Зухра. — Быстро и эффективно. Патроны надо беречь.

Снег. Изрытый и истоптанный… Пятна крови… Разбросанные трупы… Два зверя, замершие, словно часовые… Бледный мужчина с винтовкой… Девочка с перебинтованной рукой, обнимающая тело большого черного пса… И тихий безнадежный вой…

День понемногу подходил к концу. Закатное солнце еще заливало ярким светом снежные просторы Замка, дарило лучи отвесным скалам Фагитора и многочисленным моренам вокруг озер, но пылающий диск уже клонился к гребню Чимтарги, собираясь спрятаться за высочайшую вершину Фан. Еще час, может чуть больше, и придет тень, а там уже и до темноты недалеко…

На старой морене у северной, нижней оконечности озера, на камнях возле большого старого коша расположились два человека. Оба немолодые, но на этом сходство и заканчивалось. Один невысокий широкоплечий моложавый мужчина в старой авизентовой куртке, таких же штанах и армейской панаме времен войны в Афганистане сидел, положив руку на голову большого черного пса. Пес развалился возле ног хозяина и чуть слышно сопел, вывалив длинный розовый язык. Назвать человека стариком язык бы не повернулся, но выдавали глаза. Такой взгляд может принадлежать только человеку, немало пожившему и видевшему за долгую жизнь много плохого. Очень много.