Олег Синицын - Запретная дверь

Заведующий неврологией прищуренно смотрел на него, оценивая состояние Андрея.

— Ты знаешь, кто я?

— Д-д…

— Какое сегодня число?

Андрей недовольно выдохнул от такого трудного вопроса. Из своего имени он сумел произнести лишь два слога, а Перельман требует, чтобы он сказал «двадцать третье июня»!

Но Миша, похоже, сам понял, что переборщил, и изменил вопрос:

— Какой сейчас месяц?

— Ию-ю…

— Где ты находишься?

— Б-бо… б-больни… — Он набрал воздуха в грудь и закончил: —…Ца!

Перельман улыбнулся:

— Ставлю тебе тринадцать баллов по шкале Глазго. Ты в состоянии акинетического мутизма. Помнишь, что это такое?

— Д-д… — ответил Андрей.

Веки потяжелели. В коротком диалоге он выложился весь. Накатила неодолимая слабость, стало трудно оставаться в сознании.

Перельман заметил это:

— Отдыхай. Ты молодец.

На следующий день Перельман снова посетил Андрея. К этому времени тот несколько раз приходил в сознание и вновь терял его. К счастью, периоды просветления становились все длиннее. Говорил Андрей по-прежнему с трудом. Стали двигаться пальцы на руках и ногах, правая рука согнулась в локте (произошло это уже в присутствии новой медсестры).

Миша присел на краешек кровати.

— Ан-анаже…желе поз-вонили? — первым делом спросил Андрей.

Перельман как-то непонятно посмотрел на него, затем то ли кивнул, то ли покачал головой. Андрей воспринял этот жест как утвердительный.

— Тебе сейчас не нужно беспокоиться о том, что происходит за этими стенами. Все неприятности позади. Главное — к тебе вернулось сознание.

— Ч-что… слу-чилось?

— Тебя сбила машина.

— Ангел…

— Да, «Ангел». «Газель» похоронного бюро. Ты выскочил на проезжую часть на красный свет. — Миша сурово посмотрел на него. — Ты серьезно пострадал, Андрей.

— Скажи… — прошептал он.

— Перелом левого предплечья, ключицы, нескольких ребер… И тяжелая черепно-мозговая травма в лобно-теменной области правого полушария.

Андрей почувствовал, что стало трудно дышать.

— Линейный перелом черепа, эпидуральная гематома. Была операция, работал сам Столяров. Твою голову восстановили, Андрей, но…

— Е-если… была не-не… — Произнести «нейрохирургическая операция» вряд ли бы удалось, слишком длинный словесный ряд.

Миша взял его за руку, показывая, что понял.

— С момента операции прошло восемь месяцев.

Жизнь остановилась. Крупицы сил, которые он собрал в себе за сутки, рассеялись.

— После удара ты впал в глубокую кому, — продолжал Перельман. — Пять баллов по шкале Глазго. Твоя травма была очень серьезной, а кома длилась восемь месяцев, Андрей. Поэтому мы безумно счастливы, что ты очнулся. Мы ждали этого всей командой.

— Бракман… десять…

— Да, по Бракману после длительной комы только десять процентов достигают выздоровления или умеренной инвалидности. Но тебе я делаю великолепный прогноз. Ты миновал вегетативную стадию, сознание спутанно, но работает. Умственные способности, речь, движения улучшаются с каждым часом.

— П-поездка в… в… — Он не понимал, почему не может произнести название города.

— Не напрягайся. Я же говорил, что у тебя повреждены лобные доли.

— Кон-ференция, — прошептал Андрей.

— Кривокрасов сожалел о том, что с тобой случилось. Но конференцию никто не отменял, и от кафедры поехали он и Ковальчук.

В груди прокатилась горячая волна возмущения. Ковальчук собирался ехать на конференцию еще до того, как голова его коллеги вошла в контакт с бампером «газели». И еще Андрей был уверен, что Кривокрасов нисколько не сожалел о том, что случилось. Нисколько!

— Чт-то… на конф-ф…ференции.

— Ты хочешь знать?

— Да! Да! — разозлился Андрей.

Перельман уставился в пол.

— Кривокрасов прочел доклад о диагностике по сновидениям. Его речь попала во французские и британские журналы, кафедра была на устах какое-то время… Мне очень жаль, Андрей, но руководителем лаборатории сновидений назначили Ковальчука. Понимаешь, после трагедии, которая случилась с тобой, никто уже не надеялся… А Ковальчук защитил кандидатскую, он молод, разбирается в теории сна… Мне искренне жаль.

Андрей отвернул голову, чтобы Миша не видел его лица. Да какая, собственно, разница. Пусть он заплачет сейчас, пусть изойдет соплями — ничего не изменится. Его многолетняя работа украдена. Ни Кривокрасов, ни Ковальчук не принимали участия в исследованиях. Они лишь присвоили результаты.

— Андрей, мы тебя восстановим, — пообещал Перельман, сжав его кисть. — И не таких поднимали. Не падай духом.

— Оставь… меня…

Миша опустил голову и покинул палату, осторожно прикрыв за собой дверь. Андрей не выдержал и заплакал.

Сон был тяжелым, мутным, наполненным жуткими образами, возникающими из тьмы. Андрея окутывала невидимая, вязкая пелена. Он продирался сквозь ночной ельник, и сердце замирало от страха. Теперь придется разгадывать болячки в собственном сновидении, а этого так не хотелось. Ему было лень. Он занимался этим девять лет. Девять лет. Зачем еще тратить время, когда есть Кривокрасов, судя по последним новостям, крупнейший специалист в этой области…

Едва Андрей подумал о профессоре, как тот возник перед ним. Коренастый неандерталец во врачебном халате и прической ершиком скорчил жалостное лицо:

«Мне так жаль, что ты не поехал в… в…»

Он повалился на спину и стал кататься по прошлогодним листьям, заливаясь сумасшедшим смехом. Внезапно Андрей понял, что это вовсе не профессор, а гигантская летучая мышь. Через секунду она развернула крылья, хлопнула ими и взлетела. Темная туша рванулась прямо на него. Андрей пригнулся, но острые когти успели чиркнуть по лицу.

Мерзкая тварь исчезла среди еловых вершин. Андрей прижал ладонь к скуле, чтобы остановить кровь, но оказалось, что крови не было. Когти летучей мыши разорвали кожу, похожую во сне на латексную маску. Андрей начал сдирать ее с лица. Она сходила лоскутами, освобождая свежую кожу. Когда он закончил, то неожиданно обнаружил себя возле полноводной реки.

На другом берегу возвышался дом без окон. Вход в него перегораживала дверь, которую Андрей узнал даже на расстоянии. Узор спирали отчетливо вился по дверному полотну. Пересечь реку, чтобы добраться до двери, было невозможно.

Чай, поданный медсестрой, был крепок и темен.

Сидя на кровати, Андрей уставился на зыбкое отражение в чашке. Что-то в нем было не так, хотя не совсем понятно, что именно. Поверхность колыхалась, мешая рассмотреть. Он поставил чашку на пахнущую столярным клеем тумбу, дождался, пока чай успокоится, и заглянул вновь.

Из темного отражения на него смотрело чужое лицо. Худое, изможденное, с огромными тусклыми глазами. Но главное — лицо незнакомца рассекал безжалостный, уродливый шрам (по крайней мере, таким он показался Андрею). Он начинался под глазом, делил пополам левую скулу, опускался к уголку рта, задирая его теперь в вечной кривой усмешке.