Антон Кравин - Наемники смерти

– Вот трепло, – проговорил Хоббит, почесывая пузо крысе.

– Я вам не враг, – продолжал твердить Астрахан-старший, не обращая на него внимания. – Да пораскиньте мозгами: неловкое движение – и вы меня пристрелите. А жить я люблю. Ты же понимаешь, Шейх!

Алан понимал другое: Лукавый и сына, и мать продаст. Но делать нечего, он стоит дозы биотина, которой хватит дочери года на три… Нет гарантии, что Марина добралась до НИИ, что не сдох по пути Астрахан-младший. А так хоть что-то будет.

– Вставай, – велел Шейх. – Веди. Пикнешь – сам знаешь.

– Хоть руки развяжите и пить дайте!

– Хрен тебе. Шевелись.

Кряхтя, профессор поднялся и бодро потрусил по асфальтовой дороге.

Вскоре подошли к приоткрытым ржавым воротам с черепом, перечеркнутым молниями, от которых в глубь леса тянулся бетонный забор. Двор НИИ облюбовал светло-серый лишайник, затянул лавочки, асфальт и обитые деревом корпуса военной базы. Лукавый замер, обернулся. Рэмбо кивнул – иди давай! Хоббит заозирался.

Возле будки на спине валялся охранник – рот разинут в крике, лицо серое, ладони прижаты к ушам. Шейх сел на корточки. Он откуда-то знал, что на погонах покойника кровь, которая вытекла из ушей. Смахнул лишайник с плеч трупа – точно, вот они, темные пятна!

«Откуда он это знает? Почему так остро дежа вю? Сон! – вспомнил он вдруг. – Или не сон – видения во время Всплеска».

Не время об этом думать.

Тишина стояла гробовая, чудилось, что каждый вздох, подобно пушечному выстрелу, носится над мертвыми корпусами и отражается эхом. Природа здесь замерла: нет признаков гниения или коррозии, не отваливаются водоотводные трубы, не крошится асфальт, не буйствует вездесущая трава, зато повсюду – мягкие кораллы серебристого лишайника.

Шейх покосился на Астрахана-старшего. Надо будет потом тщательнее его допросить, темнит Лукавый.

Двигались на цыпочках, держась левого края сквера, пересекающего всю базу. Шейх услышал голоса впереди, вскинул руку: всем стоять! Замерли, а потом разом метнулись к ближайшему зданию, прижались к стене. Пульсация крови в висках поглотила звуки. Шейх глянул на профессора – тот застыл истуканом, посмотрел на Рэмбо, на Хоббита… и бесшумно скользнул вперед, к цели.

* * *

Сухие строчки отчетов, научный язык, термины, от которых рябит в глазах и пересыхает во рту, язык ворочается с трудом… Марина попросила:

– Подожди, я дочитаю.

Она же – ученый, она должна разобраться! Цифры и аббревиатуры ничего ей не говорили, англицизмы мешали, и Марина с ужасом поняла, что для нее записанное в отчете – абракадабра. Почему?!

– Дай я еще посмотрю, не мешай.

– Марина, тут вообще о чем? – спросил сидящий на полу рядом Данила.

– Подожди. Не мешай мне! Пожалуйста, не мешай, не сбивай меня. Сейчас я пойму.

Марина листала пожелтевшие страницы, разворачивала вклеенные полосы графиков, диаграмм. Она утратила разум и знания? На глаза наворачивались слезы, буквы шевелились букашками. Марина сделала усилие: она должна понять! Должна вспомнить, она же…

Марина Александровна Завьялова, 6 лет. Биохимия крови – в норме, общий анализ крови – в норме, анализ на инфекции и гормоны…

Дневник наблюдений, шурша, выпал у Марины из рук.

Ей шесть лет.

Лето. Папа – большой и сильный. Самый лучший папа с усами. Папа улыбается Марине и маме, над водой – стрекозы, папа гребет, надувная лодка покачивается, Марина пищит и прижимается к маме. Не потому, что на самом деле страшно, а потому, что так интересней. Водохранилище синее-синее, небо тоже синее, солнце – ярко-белое. Мама смеется, они плывут на остров Любви (так называет его мама, а папа – Могилевским) на пикник. Папа будет жарить шашлык, а Марине взяли сосисок, чтобы на палочке держать над костром, пока кожица не лопнет, а угли не зашипят от проливающегося сока, и тогда сосиску можно есть. Еще взяли мяч, ракетки, воланчики, купальники, и папа пообещал, что сегодня научит Марину нырять.

У мамы – соломенная шляпа, очень смешная, шляпу сдувает ветер, мама ловит ее, папа смеется. Нос лодки утыкается в песок острова. Папа спрыгивает на берег, помогает сойти Марине и маме, вытаскивает пожитки. Здесь чисто, здесь мягкий пляж, и деревья вокруг дышат летом. Марина визжит от восторга и несется вдоль кромки воды. Марина знает: скоро в школу. Она кричит от переполняющего ее счастья, от энергии, живой, как сама жизнь.

И мама вторит Марине. Девочка пробегает по инерции несколько шагов и останавливается. Руки ее плетьми виснут вдоль тела.

В мамином вопле, перешедшем в истерический визг, нет радости.

Марина оборачивается. Она чувствует, как волосы на голове шевелятся, встают дыбом – не только от испуга, но и по какой-то другой причине.

Мама смотрит в глубь острова, и лицо у нее белое, только багровый провал рта выделяется. Папа поднял короткое легкое весло, держит его, как меч. Марина, готовая заплакать, глядит туда, куда и мама. Все мерцает. Деревья шевелятся и тянут к Марине ветви. Марина хочет бежать к родителям – и не может. Папа, отчаянно тряхнув головой, заслоняет собой маму. Мама перестает кричать, всхлипывает, озирается, зовет: «Марина! Марина!!!»

Будто ребенок не стоит перед ней в десяти шагах.

«Мама! – зовет Марина, не в силах двинуться с места. – Мама! Папа!!!»

Они не слышат? Деревья тянут ветви к родителям, солнце тускнеет, что-то опускается на остров Могилевский, мама с папой падают, воют и катаются по песку. Марине плохо, очень плохо. У Марины болит голова, Марина плачет.

Оно выходит к ней из зарослей, которые уже не похожи на обычный перелесок, они теперь багровые и шевелятся.

Оно похоже на чайку и ежа – птичья голова, четыре перепончатые ноги. Крылья… и иголки. Зубастый клюв, круглые оранжевые глаза. Оно размером почти с Марину, смотрит на нее, упавшую, сверху вниз, склонив голову. Марина закрывает лицо руками.

Птицееж кусает ее за руку. Это больно, как укол, но в ушах перестает шуметь, а голова перестает болеть.

Мама с папой лежат, не шевелятся, потом поднимается папа, шатаясь, будто с праздника вернулся пьяный, как двадцать третьего февраля. Папа видит наконец-то Марину и птицеежа. Птицееж пятится. Папа бросается к Марине, а она видит: нельзя бежать прямо, там плохое, и птицееж это знает! А папа – нет! Папа бежит все увереннее – один огромный шаг, второй, третий!

Папа останавливается, будто на прозрачную стену налетел. Воздух вокруг него дрожит. А потом кожа у папы лопается, как шкура сосиски над костром. И пахнет… Поднявшая голову мама хрипит от ужаса. А Марина не может отвести взгляда, она смотрит, как жарится ее папа, как вытекают у него глаза. Мама на четвереньках ползет к тому, что падает на песок, к тому, что осталось от папы.