Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

Но хуже всего было то, что на меня смотрела Мальвина.

Она была, видимо, уже в совершенной ярости: полные губы ее подворачивались, открывая початок зубов, все лицо от подбородка до лба расчерчено было продольными складками, а глаза из–под накрашенных толстых ресниц сверкали потусторонней свирепостью.

И подрагивала в согнутой пухлой руке пластмассовая указка:

— Я, по–моему, к тебе обращаюсь!?.

Чувствовалось, что она еле сдерживается.

— Да, — сказал я.

— Что «да», разиня?..

— Ну, это самое…

Ситуация была — хуже некуда.

Мальвина требовала, чтобы я повторил — о чем она в данную минуту рассказывала, а я не только не мог сделать этого, но и просто–напросто не представлял себе тему урока.

Все как будто вылетело из головы.

Я лишь отупело таращился — почти не воспринимая происходящее.

Потому что именно в эту секунду я увидел совсем другую Мальвину — как она после оглушительного выстрела из пистолета, улыбаясь такой улыбкой, словно мысленно она находилась не здесь, а в умопомрачительной спальне, очень мягко и вместе с тем повелительно сказала ничего не соображающему Ценциперу:

— Не пугай ребенка, я его знаю, это — хороший мальчик…

А затем, словно добрая фея, взяв меня за рубашку красивыми наманикюренными ногтями, пятясь и все также отсутствующе улыбаясь, отворила дверь директорского кабинета, который, оказывается не был заперт, и вдруг отчего–то часто и тяжело задышав, потянула меня в его сказочную темноту — даже не обратив внимания на причмокивание Дуремара: «Сладкого Мальвиночке захотелось»… — А прикрыв начальственную тяжелую дверь и остановившись посередине ковра, уходящего своими краями под строгую мебель, чрезвычайно задумчиво, повторила одними губами:

— Хороший мальчик…

И вдруг — быстро, неуловимым движением, сдернула с себя кружевной пеньюар.

Белизна обнаженного тела хлынула мне в глаза.

— Не надо бояться…

Только это была не Мальвина, стоящая сейчас у доски, это была Елена, и изогнутые крепкие груди ее торчали — просто и беззащитно.

Я даже закашлялся.

А на глазах у меня, выдавленные, по–видимому, краской стыда, проступили горячие, щиплющие под веками, дурацкие слезы.

Я готов был провалиться сквозь землю.

К счастью, этого моего смущения, наверное, никто не заметил: протрезвонил последний звонок, и весь класс, вдруг воспрянув, загудел, как потревоженный улей. Сразу же, хлопая крышками, повскакивали второгодники на задних партах, встрепенувшийся Шпунтик, как всегда, уронил свой портфель и из него покатились какие–то гаечки и колесики, кто–то завопил: «Ну, зема, ну ты у меня заработаешь»!… — а кто–то, наоборот, еле слышно бубнил: «Да отстань, елы–палы, тебя еще тут не хватает»!.. — замкнутая, отрешенная ото всего Елена аккуратно укладывала тетради в разбухшую папку, а подвижный, будто сделанный из резины, Радикулит, как лягушка, выскочил на середину прохода, и, присев, растянул себе пальцами рот состроив гримасу:

— Бя–я–я–у–у!..

Он таким образом предупреждал, что сейчас они мне сделают «козью морду».

В общем, началась обычная суматоха.

Мальвина, глядя на нее, только махнула рукой и, уже закрывая журнал, сообщила, что ставит мне двойку за поведение.

Ну, это — ладно.

В чмоканьи звонкой капели, водяным своим бормотанием полощущей город, в вертикальных горячих лучах, которые нагревали асфальт, в слабых трепетных испарениях, поднимающихся от мокрой земли, двойка по поведению казалась мне чем–то мифическим.

Я не обратил на нее никакого внимания.

Я лишь, побросав кое–как в портфель свои вещи, посмотрев на Елену, сегодня почему–то задерживающуюся, и оттолкнув сумку Карла, которая вечно путалась под ногами, как безумный, огляделся по сторонам — где сейчас находятся Косташ и Радикулит.

В классе их, к сожалению, не было.

Но сам Карл, появившийся в эту минуту, видимо, бегавший на разведку и кусающий губы от умственного напряжения, торопливо свистящим шепотом сообщил мне, что Косташ и Радикулит свернули по коридору направо, и еще к ним присоединился дон Педро — наверное, заранее договаривалсь — а Бамбина, насколько ему удалось заметить, вместе с Мымрой помчались к главному вестибюлю.

То есть, основная засада караулила нас — у черного хода.

Все было понятно.

— Железо взял? — сумрачно спросил Карл.

Я кивнул.

Под железом он подразумевал металлический толстый брусок, который я таскал с собой в последнее время. Чтобы, значит, удар кулака был сильнее.

Я надеялся, что воспользоваться им не придется.

— А у меня — цепочка от велосипеда, — похвастался Карл. — Тоже — вещь неплохая… Проскочим, наверное… Ну что, поехали?..

Однако, проскочить нам все–таки не удалось.

Когда мы выкатились в вестибюль, полный писка девчонок и копошащейся малышни, и, как будто два ледокола, оставляя за собой очищенное пространство, устремились к парадной двери, заклиненной уголком кирпича, то, как назло, в пустоватом проеме ее выросла фигура Директора, и похожие на лопаты, расставленные руки его чуть было не приняли нас в свои объятья.

И Абракадабр, присевший на задние лапы, предупреждающе тявкнул.

— Прежде всего, здравствуйте! — сказал Директор.

А когда мы резко затормозили, чуть было не врезавшись в гербовые пуговицы мундира, и в свою очередь, тоже, отступив на шаг, быстро и невнятно поздоровались, едва удерживая дыхание, то он несколько приосанился и поднял выше лба строгий указательный палец:

— Я надеюсь, что вы осознаете всю важность наступившего в нашем обществе нового исторического этапа?

— Осознаем! — бодро сказали мы с Карлом.

— А, надеюсь, вы понимаете, что этот новый этап требует от нас нового общественного мышления?

— Понимаем, — сказали мы с Карлом.

— И, наверное, вы уже определили свои задачи в построении и совершенствовании порядка, который приведет нас к эпохе всеобщего процветания?

— Еще вчера! — сказали мы с Карлом.

А Абракадабр снова тявкнул.

Тогда Директор опустил палец и немного выпятил грудь как будто находясь на трибуне.

— Я очень рад, что мои ученики ощущают свою ответственность перед обществом. Значит, я не зря пробуждал в вас чувство гражданского долга. Идите, и приложите все свои силы для выполнения этих благородных намерений.

После чего он прошел между Карлом и мной и с шизофренической важностью начал подниматься по лестнице — отдуваясь и неся на нетвердых ногах деревянную спину.

Выделялись две пуговицы, пришитые к фалдам мундира. А лампасы на брюках синели бархатистой отпаренностью.

И повиливал обрубок хвоста у степенного Абракадабра.

— Придурок школьный! — довольно–таки внятно сказал Карл.