Михась Южик - Ледник

Прощаясь с полковником, он бросился ему на грудь и просил как можно скорее избавить страну от кошмара, ибо каждая секунда теперь работает против страны. Она беднеет с каждой секундой. Она разлагается на глазах. Генерал призывал подумать о будущих вдовах, вдовцах и сиротах, которых вынуждена будет взять под свою опеку держава. Он говорил, что уже не может сдерживаться под гнетом этого постоянного, неимоверного стресса, и даже открылся, рыдая, что два часа назад избил ногами адъютанта за то, что тот подал слишком холодный чай. «Да пребудет с вами удача, полковник!» — это были последние слова несчастного генерала.

К началу двадцать третьего века в города и селения ОЕ наконец вернулся покой. Страна достигла экономического расцвета. Каждая семья имела квартиру, а интеллигенция — загородные дачи. Почти целиком искоренилось пьянство, и даже табак курили очень редкие люди в пределах своих квартир. Да и неудивительно, ведь пойманных за курение в общественных местах и даже на улицах наказывали так: от пяти суток карцера до года каторги, — в зависимости от того, выражался или не выражался курящим злоумышленником протест при его задержании.

Преступность уменьшилась, если так можно сказать, донельзя. Огромные следственные тюрьмы заполнялись лишь на одну пятую. Их даже закрывали и консервировали. Влюбленные пары, одинокие девушки, старики и старушки преспокойно гуляли по улицам в самое позднее время — к ним никто не приставал, не терроризировал, и даже возможность этого была исключена практически до нуля.

Впрочем, человек есть человек — и вдруг кто-то и почему-то вешался в туалете, нападал с арматурой на безвинных людей и замолачивал их до крови или до смерти, иной раз неизвестно с чего абсолютно трезвый водитель выскакивал на тротуар и давил пешеходов; или жена отрезала мужу половой орган будто бы за измену, или одноклассники с неимоверной жестокостью избивали отличника, или сын убивал родителей и отвозил их тела ночью в городской парк и там зарывал, а на суде это ублюдок не мог внятно объяснить причину своего злодеяния. И так далее — все в духе человека.

Но, повторим, эти вопиющие случаи были столь редки, что о них просто смешно говорить. Тем более что полиция и следственный аппарат действовали столь решительно и неумолимо, что ни одна, повторим — ни одна злодейская душа! — не избегла быстрой поимки, сурового и справедливого наказания.

За умышленное убийство давали высшую меру. Телевидение держало в курсе возмущенных граждан об успехах поимок и следствия. Суды и даже приведение в исполнение приговоров, когда уничтожали этих человекозверей, транслировались по телевизору.

Причем казнь была изощренной — убийцу окунали в относительно слабый раствор с кислотой и он со стонами, мольбами, а иногда проклятиями медленно, в несколько часов, умирал. Когда этот гад испускал последний вздох, врач, облаченный в одежды чуть ли не священнические, торжественно констатировал смерть. И тогда во всех домах ОЕ — а трансляция казней проводилась в удобное вечернее время, как правило, по субботам, — раздавался радостный клич. Клич многих миллионов честных граждан, приветствующих правосудие.

Затем с речью, прямо в зале казни, выступал перед согражданами Президент. Интересно, что историки пописывали и поговаривали, будто 200–300 лет назад такие же миллионные вопли раздавались в городах, когда сборная какой-либо страны, по футболу или хоккею, выигрывала олимпийские игры или чемпионаты мира. А выступление Президента после редких случаев казни (4–5 раз в год) напоминало новогоднее обращение к своему народу президентов некоторых стран того же стародавнего, доледникового времени.

После казни злодея, будь то хоть тринадцатилетний мальчуган, удушивший, повздорив, девяностолетнюю прабабушку, Президент Речью взбадривал, воспламенял и сплачивал граждан. Для дальнейшей борьбы. Для выживания в этот суровый период ледниковья. Президент говорил — и слезы экстатической радости текли по щекам жаждущих любви, правды и справедливости честных тружеников. После речи Президента телекамеры сразу же переключались на огромный зал городской филармонии, где давался праздничный концерт — выступали басы, баритоны, тенора, лилась оркестровая музыка, артисты балета исполняли потрясающие номера. А затем всенародное гулянье выплескивалось на улицы.

Однако страшно ошибется тот, кто подумал, будто бы песни и пляски, идиотские выкрики и выходки заполоняли весь город. Люди шли стройным потоком от своих домов, вливаясь в более широкие улицы, пока не достигали проспекта Президента и тогда уж широченной полноводной рекой, с двух концов, двигались к Дому Правительства. И там, как правило — ровно в полночь, при свете прожекторов, под звуки фанфар, на трибуну восходил Президент со всей свитой. Там обязательно присутствовали наследники, которые лишь по смерти или тяжкой болезни Президента могли занять его место. А к этому ответственному шагу дети Президента, точнее — его сыновья, готовились всю жизнь.

Так вот, владыка этой героической, сумевшей противостоять леднику страны обладал удивительным красноречием. Мало того, что он держал многомиллионную аудиторию у экранов непосредственно после казни, так он теперь, воспламеняя и воспламеняя, возбуждал в хорошем смысле этого слова стотысячные толпы, наводнившие площадь перед Дворцом и Трибуной.

Три часа, под одобрительные вопли и рев восхищения, говорил Президент. Он и впредь сулил торжество справедливости, мир и порядок, достаток и изобилие честным гражданам. Он обещал, что казни с каждым годом будут все реже и реже. (Это, правда, не удавалось осуществить уже двадцать лет. Все равно находилось два-три выродка в год, которые по каким-то необъяснимым причинам совершали зверские убиения мирных людей. И их приходилось казнить. И народ жаждал, чтобы наконец-то не совершалось таких сатанинских вещей. И Папа, глава Единой Католической Церкви, мощно спаянной с государством, денно и нощно молился об этом же: чтобы не было больше дерзких и жестоких убийц, чтобы не было этих наводящих ужас трансляций казней.)

Заметим впрочем, что все, от Президента до последнего дряхлого старика этой свободной страны, понимали и осознавали необходимость таких публичных жестоких казней. После них по улицам, ночным заулкам, закоулкам и подворотням можно было ходить совершенно спокойно, да хоть бы и спать там — на два, а то и три месяца всякие преступления в ОЕ полностью прекращались! Это, видимо, свойство человеческой памяти — помнить определенный срок корчи в котле с кислотой справедливо наказуемого преступника. А затем почему-то находился кто-то, кто забывал этот грандиозный спектакль, и новое ужасающее злодейство потрясало ОЕ. И опять Президент был вынужден жестоко казнить урода, и опять пламенно выступать перед согражданами. И опять обещать, что будет не 2–4, а 1–2 (лучше — одна!) казни в году.