Сергей Дмитрюк - Чаша огня

Я тонул в ее зрачках, не понимая, зачем все это говорю ей сейчас, зачем отталкиваю ее от себя. Святое небо! Зачем мне все это?!

— Если на тебя падет тень моего позора, я никогда не прощу себе этого. Я не хочу, чтобы ты страдала из-за меня…

— Нет! — Она протестующим жестом прикрыла мне рот ладонью. — Не говори так! Я не хочу, не хочу думать о тебе плохо! Слышишь? Я люблю тебя больше жизни!

В груди у меня все оборвалось. Боже мой! Как же я жесток и глуп!

— Родная моя! Любимая!.. Счастье мое!

Я стал целовать ее мокрое, соленое от слез лицо, ее руки. Она беззвучно рыдала в моих объятиях. Я чувствовал, как слабеют ее ноги. Еще минута, и она потеряет сознание. Я подхватил ее на руки, отнес на постель. Сел рядом. Она прижалась щекой к моей щеке, и быстро-быстро заговорила:

— Милый… родной мой… любимый!.. Пожалуйста, не бросай меня! Я не смогу без тебя! Я погибну без тебя!.. Ну, пожалуйста! Пожалей меня… не будь таким жестоким со мной! За что ты так жесток со мной?..

Нет, это было выше моих сил! Я взял ладонями ее бледное, искаженное страданием лицо и снова принялся целовать его.

— Юленька! Юлюшка!.. Успокойся, родная моя!

Неожиданно ей в голову пришла какая-то мысль. Она подавила в себе рыдания, отстранилась, глядя на меня огромными глазами. Сказала твердо:

— Хорошо! Если ты не можешь быть здесь со мной, пусть так! Тогда я полечу с тобой туда!.. Ведь это возможно?

Ее молящие глаза впились в меня. Заметив мою нерешительность, она заговорила снова:

— Ну, хорошо, если нельзя сразу, я прилечу к тебе после, через какое-то время… через год, два. Можно? Я готова ждать сколько угодно, лишь бы быть с тобой! Максим! Скажи же что-нибудь! Не молчи!

— Подумай, Юли, — голос мой срывался от волнения, было трудно дышать, — подумай, ведь самое страшное ждет тебя завтра… Очень скоро о случившемся со мной узнает весь Город… да что там Город, — вся Земля! Мой поступок… мою преступную ошибку вынесут на всеобщее обсуждение, и меня осудят… не могут не осудить! Такое нельзя прощать никому! И тогда осуждение людей падет и на тебя. Твои же подруги спросят тебя, как ты можешь быть рядом с таким человеком? Как ты можешь любить преступника, принесшего в жертву своим амбициям жизни трех товарищей?.. И что ты ответишь им тогда?

— Нет! Не говори так! — Юли затрясла головой. — Ты не мог поступить подло! Все было совсем не так!

— Откуда ты можешь знать это? Ты не была там и ничего не видела. Все было именно так!

— Нет! — Она сделала отчаянно протестующий жест рукой. — Я могу ошибаться умом, но не сердцем, Максим, только не сердцем! Вот, слышишь, как оно бьется? — схватила мою руку и приложила ее к своей груди, где отчаянно колотилось ее сердце. — Пусть тебя осудят, но ведь не все же! Ты мог ошибаться. Ты не бог, ты человек! Нельзя же быть такими жестокими к людям за их ошибки. Верь мне, многие сумеют понять тебя и простить, как я… А иначе, где же тогда та хваленая справедливость, о которой нам всем говорят с детства?!

Она посмотрела на меня с почти безнадежным отчаянием.

— Любовь ослепляет тебя, — сказал я, ласково проводя ладонью по ее щеке, — и ты не можешь понять одного, — ошибка, которую я совершил, стоила трех человеческих жизней! Я нарушил Высший Закон нашего общества, — я лишил людей жизни! Никому не дано такого права. Мы можем только дарить ее. И я должен быть наказан за это злодеяние!

— Но это же не справедливо! Как можно ценить одну жизнь, одновременно отнимая другую?

— Не будем больше об этом! — прервал я ее. — Это изгнание будет лишь ничтожной долей искупления моей вины. И если ты действительно не хочешь видеть меня подлецом, тогда не препятствуй мне… Если я останусь на Земле, я никогда не прощу себе этого… но и тебе тоже!

Я замолчал. Юли сидела рядом на постели, сникнув всем телом. Она перестала плакать, и лишь время от времени вздрагивала всем телом. Наконец, она подняла ко мне бледное лицо. Попросила совсем тихо:

— Не прогоняй меня сейчас, пожалуйста…

Я взглянул в ее доверчивые глаза и через минуту позабыл обо всем на свете, поддавшись их влекущей, завораживающей силе…

Серая дрожащая мгла окружала нас зыбкой стеной, и весь остальной мир был где-то далеко-далеко, за пределами этой призрачной границы. Я лежал, не шевелясь. Впечатление было такое, будто меня погрузили в мутную серую воду, в которой все связи и ощущения прежнего мира утратили всякий смысл. Только совсем глубоко во мне еще гулко билось сердце — крохотный мостик между реальностью и небытием… А что если и он оборвется, и уже не будет никакого возврата в прежний мир? Разделяющая нас пропасть станет столь огромна, что моя жизнь в сравнении с ней окажется вспыхнувшей, и погасшей на ветру искрой. Ничего больше не останется: ни света, ни звуков, ни прежних ощущений, — только эта бесконечная, без форм и очертаний, мгла, будет заполнять меня…

Мне стало жутко от этих мыслей. Захотелось кричать, звать на помощь, но язык точно высох во рту, и вместо него был какой-то отвратительный колючий комок. Я почувствовал, что задыхаюсь. «Уж не сон ли это?» — мелькнула мысль, и тут же серую пелену пронзил ослепительный луч солнца, озарил сумрак радостным светом, за ним второй, третий… Острые стрелы света вонзались в серую медузу, раскинувшую над нами свои щупальца, и она дрогнула, испуганно метнулась в дальние уголки комнаты. Уже не было прежнего холодного мрака, не было страха. Отблески солнечных лучей заиграли ослепительными искрами в глубине хрустального шара, висевшего на потолке, поплыли оранжевыми волнами по его поверхности.

Я взглянул на Юли. Она лежала на боку, спиной ко мне. Волосы ее разметались по подушке, и в них вспыхивали крохотные искорки, точно звезды, загорались на ночном небе. Я осторожно склонился к ней и коснулся их губами, затем поцеловал ее горячее гладкое плечо, шею, там, где она переходила в плечо. Она не проснулась, не почувствовала моих прикосновений. Чуть припухшие губы ее слабо улыбались во сне. Наверное, ей снилось что-то хорошее. Плотно смеженные ресницы едва вздрагивали, а под глазами проступали почти не заметные лиловые тени. На лице ее было столько радостного блаженства и восторга, что я невольно тоже улыбнулся, наблюдая за ней. Сон ее был безмятежен и тих, как сон ребенка.

«Нежный цветок, потянувшийся к солнцу, которому суждено погаснуть…» — на память пришли строки какого-то поэта. Я постарался отбросить от себя эти мысли. Сейчас не хотелось думать о плохом. Хотелось хоть немного побыть в предрассветных сумерках наедине с моей любимой, наслаждаться ее красотой и нежностью. Пусть плохие мысли придут потом, с рассветом, когда встанет солнце. Сейчас я буду упиваться этой тишиной, этим спокойствием.