Юлия Федотова - Последнее поколение

— Пока нет, ни у кого. Рано ещё, вроде.

И тут Эйнер вскинул на друга красивые серые глаза. Они вдруг стали большими и испуганными. Спросил страшным шёпотом, как заговорщик:

— Слу-ушай! А у кого-нибудь из наших ВООБЩЕ ДЕТИ ЕСТЬ?! Хоть у одного?!!

Верен выронил кружу, остывший харат вылился на бурое солдатское одеяло.

Они вспоминали долго. Перебирали в уме друзей, знакомых, и знакомых тех знакомых, и ничего радостного вспомнить не могли. Получалось, что никто из выросших «детей болот» собственного потомства пока не имел. Хотя, самым старшим из них было хорошо за двадцать.

— Может, просто не успели? — предположил Эйнер. — Может, не хотят? Лично я в ближайшее время тоже заводить детей не стал бы…

— Не исключено, — охотно согласился друг. — Какие наши годы, в конце концов!

— Но знаешь, — цергард снова понизил голос, смотрел не прямо, а куда-то в сторону, отводя глаза, — ты всё-таки проверь . Так, для спокойствия души.

Верен молча кивнул.

В штаб Верховный цергард вернулся ко второму закату.

И первым, кого увидел он у дверей своего кабинета, был юный агард Тапри, уныло подпирающий стенку.

Для него день сложился ужасно. Он не ел со вчерашнего утра, он не успел выспаться. Его грубовато растолкали, привели к кабинету Верховного цергарда Эйнера и велели ждать. Он ждал и ждал, час, другой, третий. Он ждал весь день. Уйти боялся — вдруг вызовут? Отлучался всего пару раз — в туалет, где не столько справлял нужду — особо-то и нечем было — сколько плакал неслышно, запершись в кабинке. Он чувствовал себя одиноким и забытым, вырванным из привычной жизни и брошенным на произвол судьбы. Там, в родном Круме, он был не бог весть кем, но всё-таки был, нёс важную службу, имел приписку и паёк. Здесь, в столице, его почти не существовало. До него никому не было дела. Забрали его неожиданно, без отметки о выезде, значит, документы теперь не действительны. И вернуться назад самовольно нет никакой возможности, остановят на первом же блокпосту, могут даже пристрелить сразу, как дезертира тыла. А есть хочется невыносимо…

Мимо по коридору время от времени проходили контрразведчики, все в таких чинах, что дух захватывало. В приемной, за длинным столом сидели двое, в звании старших агардов, не то секретари, не то охранники. Осмелев от отчаяния, Тапри пытался воззвать к их состраданию, привлечь внимание к скромной своей персоне. На него смотрели как на пустое место и цедили сквозь зубы: «Ожидайте».

Он совсем устал и задремал стоя. Разбудил его знакомый голос:

— Вот чёрт, я совсем по вас забыл! Давно ждёте?

— Да… Нет! С утра, господин Верховный Цергард! Я готов ждать, сколько потребуется, господин Верховный Цергард!

— Похвально, — усмехнулся тот, и кивнул головой. — За мной!

Агарды в приёмной вскочили, вытянулись в струнку. Цергард бросил на ходу: «Вольно!», и распахнул ногой дверь кабинета. Потом обернулся и приказал:

— Пожрать принесите, дармоеды штабные! Что, не могли догадаться отпустить человека? С утра стены подпирает!

Агарды взглянули на Тапри с ненавистью:

— Виноваты, господин Верховный Цергард!

Но он их больше не слушал. Он сел в большое кресло, и Тапри велел сесть на стул. Тот примостился на краешке, и опустил глаза в пол. Стыдно ему было, стыдно до ужаса за то, как вёл себя в ночном бою: визжал от страха, пререкался с высшим командованием, по сто лет не мог сообразить, что от него требуется… Разве так должны вести себя солдаты, присягнувшие на верность Совету и Отечеству? Разве место ему после этого в славных рядах контрразведки? Весь день бедный Тапри ждал, когда придёт час расплаты, и готов был с честью принять любое наказание: на фронт, так на фронт, в лагерь так в лагерь. Туда ему, трусу, и дорога — месить болотную грязь, кормить гнус, таскать тяжести. На что он ещё годен?

— Вы хорошо проявили себя минувшей ночью, — услышал он вдруг как сквозь сон. — Поздравляю вас с присвоением очередного звания и предлагаю должность моего адъютанта. Вы согласны? У вас нет причин для отказа? Эй, ВЫ МЕНЯ ВООБЩЕ СЛЫШИТЕ?! Вам нехорошо?

Наверное, он совсем ошалел от изумления. Потому что вместо уставных ответов, вдруг выпалил по-идиотски:

— Я?! Хорошо себя проявил?!

Цергард взглянул ему в бледное лицо и ответил очень спокойно и твёрдо.

— Да вы проявили себя отлично. Благодаря вашим решительным действиям, все мы остались живы. Мне требуется именно такой адъютант. Съешьте рыбу… — это принесли тарелки с едой, — … а потом отправляйтесь в канцелярию, пусть на вас оформят документы о переводе. И распорядитесь насчёт своих вещей, если желаете, чтобы их переслали из Крума.

Никогда в жизни агард — теперь уже старший! — не ел такой вкусной рыбы! И не нужно ему было старое крумское барахло, ведь жизнь начиналась заново, совсем другая жизнь! Счастье было невероятным, незаслуженным, и старший агард клялся про себя, тайно, на верность не Отечеству, не Совету — лично Верховному цергарду Эйнеру. Страшной была эта клятва, такие нельзя произносить вслух. Потому что юный Тапри, сирота без роду-племени, найденный на руинах разбомблённого дома, слабое и полубольное «дитя болот», обещал себе в тот час. Если случится в том нужда, во имя Верховного цергарда Эйнера он изменит Совету и предаст Отечество. Он пойдёт на всё ради него, до самого конца. Это была клятва смертника. И о ней никто не должен был знать, даже сам Верховный цергард.

Гвейран лежал наверху и думал ни о чём. Просто он устал от общения с соплеменниками. Слишком много было эмоций.

Нет, он не назвал бы встречу радостной. Во-первых, чему тут радоваться, если последний из группы арестован, и нет больше надежды сообщить на землю о своей судьбе? Во-вторых, группа их никогда не была, что называется, командой. «Автономные наблюдатели» — так называлась их должность — работали каждый сам по себе, в разных городах, по разным ведомствам. Их не связывала дружба; шестеро из десяти были едва знакомы между собой, случись им встретиться нежданно, на улице, могли и не признать друг друга. Но встречались они редко.

Временами, в межзакатье, сидя один в своей «конспиративной квартире» (так он называл своё жильё для забавы) доктор Гвейран, он же ксенобиолог Вацлав Стаднецкий, испытывал острую тоску одиночества, и всё вокруг казалось чужим и чуждым, надоевшим почти смертельно. Хотелось бросить к чёрту эту работу, этот несчастный больной мир, вернуться туда, где по земле можно ходить не опасаясь, что она разверзнется под твоими ногами чёрной топью, где не воют по ночам сирены оповещения, на головы спящих не валятся бомбы и не ездит по черным искорёженным улицами неуклюжий автозак с металлической сеткой вместо окон. В такие минуты он готов был хоть тысячу дореформенных скалей заплатить за встречу с кем-нибудь из пришельцев… Да, именно так он про них, земляков, и думал: «пришельцы». И значения этому не придавал. А это был симптом.