Юлия Федотова - Последнее поколение

Это место он знал, бывал раньше. Года два назад, зимой. Тогда здесь было не в пример опрятнее. Оно и понятно — своё, не чужое, да и вычистили к приезду высокого начальства… А располагалась тут санчасть, вот что. И его, как водится, притащили в эту санчасть, сказать ободряющее слово раненым. И он пошёл из вежливости, хотя терпеть этого не мог, и всякий раз чувствовал себя идиотом. Потому что прекрасно помнил, как сам валялся на госпитальной койке с простреленным лёгким, как было больно от каждого вздоха, а рядом всё время кто-то орал и умирал. А его кровать стояла на проходе, её задевали всякий раз, когда вытаскивали очередного покойника, и это тоже было больно. Тогда ему больше всего хотелось остаться одному и в тишине, он даже помереть был согласен, лишь бы не беспокоили. Но откуда-то чёрт принёс вдруг цергарда Добана, и тот принялся воодушевлять. Нёс традиционную ахинею о светлых подвигах, славных защитниках отечества, доблести и долге. И акценты сместились. Теперь бойцу Эйнеру Рег-ату больше всего хотелось встать и пристрелить будущего соратника, чтобы заткнулся и не позорил верховную власть. Но тот говорил, говорил, долго и глупо. И те, кому было получше, делали вид, будто внимают с восторгом, даже «ура» кричали в соответствующих местах. Но что они болтали потом, когда в палате не осталось никого из начальства — цергарду Добану определенно следовало бы послушать, это навсегда бы отбило у него охоту к красивому слову…

Между прочим, о том, что среди слушателей его находился сын соратника Регана, Добан тогда так и не узнал, потому что на лица не глядел, не интересовали его бойцы в отдельности, он воспринимал их только в массе. И даже если бы Эйнер уже мог говорить, всё равно не стал бы привлекать к себе его внимание. Он так ненавидел его в тот момент, что не хотел чувствовать себя обязанным: цергард Добан хоть и не числился в друзьях цергарда Регана, но наверняка поспешил бы облегчить положение его сына, подыхающего от ран в кошмарной общей палате прифронтового госпиталя (чего, к слову, сам цергард Реган не сделал бы принципиально).

И каждый раз, оказываясь в положении соратника Добана, цергард Эйнер делал всё, чтобы ему не уподобиться. Чаще всего отмалчивался, предоставляя слово тем, кому это дело нравилось. А если не получалось… К примеру, в санчасти воргорского штаба он сказал тогда: «Парни, эй, если кто меня слышит… — раненые лежали пластом под одеялами, он не был уверен, что среди них все живы, — короче, каждому из вас, кто не помрёт в ближайшие две недели, обещаю выдать тройной паёк единовременно, штаны первого срока, полфляжки белого спирта и медаль с одноглазым!» Слышал бы Добан, как радостно они орали! Он ведь знал, что обещать. Медаль «с одноглазым», то бишь, с изображением славного имперского полководца Хегера Нор-ата — редкая, но очень полезная в хозяйстве вещь. Вдове её обладателя (либо матери, за неимением вдовы) причитается полуторный паёк пожизненно. Самому же обладателю, буде он жив — двойной! Ради такой удачи стоит зубами вцепиться в жизнь… Вот только начальство местное было порядком шокировано неожиданным содержанием речи Верховного, ну, да наплевать, где оно теперь, то начальство?… Нет его в Вогоре, а может, и в живых нет. И в санчасти той не раненые лежат, а размещается, себе на горе, отдел вражеской полевой полиции.

Ах, если бы только себе!

Человека, полулежащего у заляпанной кровью стены, цергард Эйнер узнал сразу, не смотря на изуродованное лицо — сам его и послал в эти места пару месяцев назад. Старший регард Сногр. Провалился, значит. Чёрт возьми, как некстати!..

…Помещение, куда их ввели — именно вели, не втолкнули, не бросили, с ними вообще обращались пока очень корректно, — было большим и хорошо освещённым. Оно совмещало в себе сразу несколько функций, и Гвейрану подумалось, что новым хозяевам было бы логично разделить его перегородками, но потом сообразил, что достать для них материал в пропитанном радиацией городе не так-то просто. А может, и не только в материале было дело, может, специально было так задумано, чтобы всякий, попавший сюда в качестве пленного, мог сразу видеть, что его ждёт.

Справа от входной двери, укреплённой железными листами и украшенной квандорским плакатом с изображением поганого дезертира, уползающего на карачках от доблестного полицейского, стоял письменный стол секретаря, заваленный бумагами. Дальше — ещё несколько столов, принадлежащих следователям. На каждом — настольная лампа на гибкой ножке под металлическим абажуром — классическая конструкция, специально рассчитанная на то чтобы ослеплять допрашиваемых, у цергарда Эйнера тоже такая имелась.

Вдоль стены, противоположной дверям, тянулась некрашеная горизонтальная труба, похожая на отопительную, но поменьше в диаметре. Назначение её выяснилось очень скоро: на каждого из трёх пленников надели наручники и к этой самой трубе приковали, одного за другим. Сразу почувствовалось неудобство: уровень расположения трубы специально был подгадан таким образом, что стоящему приходилось нагибаться вбок, а сидящему — неловко задирать локоть.

Но это было ещё не самое худшее. Оно, «худшее», размещалось глубине помещения, напротив следовательских мест, и человеку несведущему могло показаться связанным с медициной: столики на колёсиках, застеленные белой тканью, на них разложены никелированные инструменты, что-то вроде клещёй, молоточков и крупных игл. Столы большие, типа операционных, оснащённые ремнями и цепями. Кресла вроде зубоврачебных и гинекологических… Однако, ни у доктора Гвейрана, ни у двух контрразведчиков в особенности, сомнений в их назначении не возникло: это было пыточное оборудование.

И именно в этой, пыточной части кабинета, цергард Эйнер заметил старого своего знакомого. Регард Сногр на тот момент пребывал в положении крайне затруднительном: висел под потолком на вывернутых, связанных за спиной руках. Голова его упала на грудь, лицо было обезображено побоями почти до неузнаваемости, с губ свисали длинные нити кровавой слюны. На него даже смотреть было больно, а уж если вспомнить, что при этом чувствуешь… Цергард Эйнер невольно передёрнул плечами, торопливо осенил себя четверным знамением, потому что именно так на его месте поступил бы настоящий монах, и мысленно поклялся отмстить за боевого товарища.

Но тут Сногр вдруг очнулся, и о благих своих намерениях Верховный тут же позабыл — не до того стало. В мутных, пьяных от боли глазах регарда мелькнуло истерическое ликование. Он уже рот раскрыл, он уже взмыкнул что-то нечленораздельное, обнажив окровавленные, беззубые дёсны, но цергард успел его опередить. Никто из присутствующих, двое следователей в том числе, не заметили, как один из монахов сделал быстрый и странный жест рукой. Сначала выгнул кисть горизонтально, словно отмеряя от пола высоту детского роста, потом чиркнул на этом уровне указательным пальцем, резко, по дуге — будто горло перерезал кому-то маленькому…