Юлия Федотова - Последнее поколение

Но господа-соратники этого знать не могли. Он едва ли не физически ощущал их страх. Они смотрели на него с таким видом, будто ждали, что он и впрямь выхватит оружие из кобуры и начнёт расстреливать их прямо в зале Церемоний. Разве невиновные стали бы так бояться?… Сейчас он не может себе позволить, но придёт время, и он разыщет виновного, и свершится месть. А пока — пусть боятся!

— Кто?!

И тогда к нему подошёл цергард Азра. Встал почти вплотную, загораживая широкой спиной от метнувшихся за ним объективов, обнял за плечи, чуть встряхнул. Заговорил и голос его звучал как-то странно, будто со стороны — оказывается, ненависть и горе могут оглушить…

— … ты должен понять, — начало фразы осталось неуслышанным — НИКТО НЕ ВИНОВАТ в том, что случилось. Никто, слышишь! Проверяли уже — и ведомство Дронага, и мои люди лично, и люди Ворогу. Ну, хочешь, сам проверь! Давай отсрочим погребение, приведи своих экспертов…

Массивное до неприличия тело горой лежало на особом постаменте, укрытое по пояс траурным покрывалом. От него шёл острый химический запах. Лицо покойника было синюшным и неприятно-надменным, с оттопыренной нижней губой. Совсем чужое лицо. Чужие люди толпились вокруг, тянулись бесконечной вереницей, и зал гудел от их неумолчного плача. Наверное, горе из было неподдельным, и слёзы — искренними. Так уж повелось со времён тысячелетней Империи, что простые люди привыкли воспринимать кончину правителей, в коих едва ли не богов видели, как глубочайшее личное несчастье. Пожалуй, это был особый род массового психоза, неслучайно сопровождался он множеством болезненных проявлений: люди впадали в истерику, отказывались от еды, мучились страхами перед будущим, давили друг друга во время прощальных церемоний, случалось, и руки не себя накладывали. Но стоило упокоиться телу — в тверди, в топи ли — и недавние страдания и страхи забывались почти мгновенно. Назавтра уже и не вспоминал никто имени покойного, народ с припадочным весельем отмечал восшествие нового правителя…

Цергард Эйнер вдруг почувствовал, как его покидают силы. Покачнулся слегка, машинально опёрся о плечо Азры. Тот не отстранился, наоборот, поддержал, с тревогой заглянул в лицо.

— Что с тобой, мальчик?

— Не надо экспертов, — через силу выговорил Эйнер Рег-ат. — Не могу больше… Пусть уже хоронят скорее.

— Ну, что стоишь? — рыкнул цергард Азра на притаившегося сбоку, перепуганного адъютанта Тапри. — Воды принеси, быстро!

Тот панически пискнул «Слушаюсь!» и исчез.

… Ненависть прошла. Осталась одна усталость.

Погребальная процессия медленно тянулась через город Арингор. Казалось, все до единого жителя вышли на улицу, чтобы проститься с одним из своих любимых вождей. Случись, не допусти Создатели, бомбёжка — накроет разом… Но кто думает об опасности в момент всенародного горя?

Цергард Эйнер всё-таки подумал, посоветовал Азре поднять воздух истребители. Воздушные машины кружили над городом, охраняя подлёты, но и в центре был слышен гул их моторов. Он мешал людям предаваться скорби, заглушая приличествующий случаю плач. «Нехорошо! — думали люди. — Не по-божески…» Будто бы не указом ведомства покойного цергарда Сварны боги в Арингораде были отменены! Но теперь об этом почему-то никто не вспомнил.

С полпути пошёл дождь, мелкий и скучный. Мокрые лица стали ещё мокрее. Цергард Азра был доволен — теперь никто не мог видеть, что соратник Эйнер (от которого он на всякий случай больше не отходил) вопреки обычаю, не плачет. Азра понимал: сказывается воспитание Регана. Так уж велось издревле, что старая имперская знать жила по другим правилам, чем простой народ. И лить слёзы прилюдно считалось в аристократической среде верхом неприличия. Получалась сущая глупость: единственного человека, чьё горе было настоящим , общественное мнение должно было упрекнуть в неслыханной чёрствости. Беда в том, что аристократию не волновало общественное мнение, и как ни уговаривал Азра: «Ты бы поплакал, мальчик, самому же легче станет» — тот лишь зубами скрипел и отрицательно качал головой в ответ.

Но вот пошёл дождь, и ему в самом деле стало чуть легче. Потому что теперь никто не мог узнать, что к пресным каплям, струящимся по его лицу, примешиваются солёные…

Прошло часа три, не меньше Процессия подползла, наконец, к границе топи. К ближайшему её чёрному окну были подведены лёгкие, покатые жестяные мостки на железных сваях. Тело покойного спустили с открытой колёсной платформы, едва не уронив, таким грузным оно было. Увернули в серое полотно целиком — ах, сколько полотна пошло, на троих бы хватило, прости господи! Перевязали орденскими лентами. Спихнули кое-как по зашатавшимся, прогнувшимся мосткам… Оно ещё лежало, покачиваясь на поверхности окна несколько минут, и распорядители церемонии запаниковали: неужели, не уйдёт само, неужели, надо было прикреплять груз? Но раздалось знакомое чавканье голодной топи — и они вздохнули с облегчением. Толпа взвыла, сотрясаемая последними дружными рыданиями. А потом вдруг как-то быстро, по-деловому рассосалась. Пока и впрямь бомбёжка не началась!

Обратный путь Эйнер проделал на машине Азры, тот не хотел оставлять его одного. Усадил на заднее сидение, рядом с сыном Лорги, прилетевшим, ради похорон, из старой столицы, где состоял начальником Президентской охраны — лёгкая служба, ни к чему не обязывающая должность, как раз по его уму. Мальчики переговаривались дорогой, время от времени всхлипывали — всё-таки не железным был Эйнер, да и Лорги дядюшку Сварну любил с детства, потом оба немного успокоились, даже улыбаться начали, что-то своё, из детства, вспоминая… Цергард Азра поглядывал на них украдкой в зеркало заднего вида, и всё отчётливее сознавал очень неприятную вещь: убить цергарда Эйнера он теперь, скорее всего, не сможет. Даже ради общего блага.

…— Ну, что, схоронили? — с ненатуральной бодростью спросил пришелец Гвейран.

Из-за широкой спины его выглядывал заплаканный Тапри. Адъютанту в траурном шествии участвовать не пришлось, приказано было срочно выверять списки заключенных исправительного лагеря № 2-АР-У и сопоставлять с накладными на питание и прочей приходно-расходной документацией. И он сначала был даже рад этому, потому что слишком расстраивали его прощальные церемонии. Но по радио передавали прямую её трансляцию, и из репродуктора, который в такой день запрещено было выключать, то лились щемящие траурные мелодии, то раздавались голоса дикторов, дрожащие от слёз… Короче, всё равно, наплакался.

Гвейрану было очень неловко. Его всегда удивляло то, как сочетается в церангарах крайняя жестокость и истерическая сентиментальность. Арингорадский обычай устраивать всенародные рыдания претил ему до тошноты, особенно неприятно было видеть, как в них участвуют близкие ему люди. И всё время, пока юный агард заходился плачем, вдобавок, не поддельным, напоказ, (как, ошибочно полагал пришелец, поступало большинство) а самым натуральным, — он себе буквально места не находил. Слонялся по комнатам неприкаянно и злился. Мучительно хотелось то по шее надавать страдальцу, то пожалеть, как маленького. Он опасался, как бы не вышло продолжения с цергардом Эйнером, у которого, к тому же, имелись все основания для слёз, потому что покойный приходился ему кем-то вроде дядьки.