Игорь Николаев - Там, где горит земля

Наверное, ему следовало испугаться. Могучий инстинкт тела кричал, что время вышло, пора уходить туда, где все равны – и правитель огромной державы, и последний бедняк. Но Константин думал не об этом.

В свое время он поделился с Терентьевым сокровенным – страхом перед безликим Координатором. Можно ли победить не человека, но символ, аватар абсолютного зла, у которого и лица то нет? Теперь император знал – можно. Бесплотный призрак, два года стоявший за каждым провалом, каждой неудачей, съежился и отполз за грань сознания. Как и положено тени, оказавшейся на свету.

Константину казалось, что даже сквозь невообразимую даль пространства он слышит безумный вой, полный отчаяния и безнадёжности. А ещё — нечеловеческого ужаса того, кто считал себя высшим существом, но был повержен и остался один на один с безжалостной предопределенностью.

«Я уйду, но мой народ будет жить$1 — с отчетливым спокойствием подумал русский император. – «Ты останешься и увидишь гибель своего».

Время шло, часы сменяли друг друга, но для Поволоцкого время остановилось. Точнее, утратило смысл. Непрерывный, неостановимый конвейер раненых, умирающих не оставлял возможности для посторонних мыслей. Да и не посторонних – тоже. Разум словно отгородился непроницаемой стеной от ужасов, разворачивающихся на операционном столе.

Всех лёгких везли в тыл, но десятки тяжелых и безнадёжных — оставались.

Хирург работал, как автомат, механически совершая заученные действия, которые следовало проделать в каждом конкретном случае. Скальпель, зажим, нить. Никогда ещё война так не старалась показать медику свое убийственное совершенство. Ранения всех видов и разновидностей, ожоги, облучение, минно–взрывные травмы, отравления – по отдельности и во всех мыслимых комбинациях.

Когда жажда становилась нестерпимой, медик, не отрываясь от очередного пациента, двигал плечом и говорил «воды». Он даже не смотрел, откуда берётся трубка или стакан. Хирург не ощущал голода – это чувство тонуло в мертвенной, свинцовой усталости, растекающейся по членам. Многочасовой марафон со скальпелем наперевес сделал тело чрезвычайно чувствительным – почти любое движение отзывалось острой болью в мышцах. Поволоцкий сжимал зубы, заканчивал обработку и говорил «следующий».

В конце концов, Александр отстраненно понял, что он близок к полной потере годности – пальцы начинали подрагивать, яркий свет операционных ламп резал глаза, проникая в зрачки толстыми зазубренными иглами. И случилось чудо.

— Все, — просто и коротко сказала медсестра, похожая на привидение – бледное измождённое лицо с глубоко запавшими глазами.

Поволоцкий хотел было спросить «что?», но голосовой аппарат отказался служить – он словно забыл все слова, не относящиеся к медицине. Пришлось размассировать непослушными пальцами челюстные мышцы, вернуть подвижность закостеневшему языку.

— Что?

— Больше никого нет.

— Не может быть, — негромко сказал Александр, отступая от хирургического стола, недоуменно оглядываясь. От поясницы до шеи каждая мышца словно превратилась в натянутую верёвку. Суставы в руках немилосердно ныли, колени одеревенели.

Он вышел из операционной, похожий на высокого, страшного и бородатого мясника, держа руки на отлете. Борода неприятно колола шею и, казалось, хрустела при каждом повороте головы. Или то были позвонки?..

Поволоцкий сел за небольшой канцелярский стол и закрыл голову руками. Он должен был идти, командовать, принимать отчеты. Следить за радиологической обстановкой, налаживать связь… Должен был.

— Прибыло пополнение. С медикаментами. Пробились, как только чуть спал уровень радиации. С ними ещё какие‑то чины.

Это сказал санитар. Постоял немного, ожидая указаний, не дождался и ушел.

Никогда медик не ощущал такой всепоглощающей, запредельной усталости. Он всегда считал, что когда говорят о «не шевельнуть ни рукой, ни ногой», это по большому счету лишь оправдание душевной слабости. А сейчас сам чувствовал, что проще умереть, чем открыть плотно зажмуренные глаза и что‑то сделать. Хотелось лишь одного – сидеть вот так, в неподвижности, отгородившись от всего мира стеной безразличной апатии. Слишком много смертей для одного медика. Слишком много страданий несчастных, кому не помогло даже его искусство хирурга.

Ещё минута покоя, и он соберется с силами, чтобы встать. Только одна минута… Нельзя спать сидя за столом, это роняет достоинство хирурга–консультанта армии… и встать после пары часов такого сна — совершенно невозможно. Нужно разобраться в обстановке… принять пополнене… не… не спать…

Кто‑то опустился на стул напротив. Скрипнула старая заштопанная обивка. Поволоцкий молчал, не открывая глаз, стараясь продлить ещё хотя бы на мгновение импровизированный отдых.

— Александр… Саша…

Этот голос не мог прозвучать здесь ни при каких обстоятельствах. И все же – медик его слышал, если только это не была галлюцинация. Он вскинул голову, уронив на стол безвольные руки, и увидел её. Анну.

В резком электрическом свете её лицо казалось болезненным и угловатым, землистым от усталости. Потеки пота и пыли виднелись на висках и скулах. В комбинезоне химической защиты, с противогазом на поясе Анна Лесницкая казалась почти неотличимой от обычного солдата. Уставшая, почти некрасивая женщина, появившаяся там, где её быть не должно и не могло.

Самая прекрасная на свете…

— Ты живой, — прошептала она, положив на ладони Александра узкие длинные пальцы, кажущиеся невероятно тонкими по сравнению с широкими мешковатыми рукавами комбинезона.

Она не плакала и не улыбалась. Только смотрела на хирурга огромными, бездонными глазами, в которых читалось все – страх за любимого, тяготы возвращения, сумасшедшая радость.

Александр крепко сжал её руки своими широкими ладонями, стиснул с такой силой, будто только это пожатие связывало его с реальным миром.

— Да, — прошептал он в ответ. – Я живой.

1991 год

Путь оказался долгим, гораздо дольше, чем он ожидал. Хотя, наверное, дело не в путешествии, а в самом путешествующем. Самолетом до Люблина, дальше на поезде до Варшавы, а затем монорельс – когда тебе без малого восемьдесят лет это уже не так легко, как в молодости (увы, теперь очень далёкой). Теперь даже комфортабельные кресла изнуряют тело больше, чем когда‑то – простые лежанки в военных дирижаблях.

Никто не молодеет, к сожалению.

За окном сменяли друг друга промышленные районы варшавского промышленного узла, небольшие селения, фермы. Маленькие леса, больше похожие на большие ухоженные парки. Странно было наблюдать за мирной жизнью из вагона быстро мчащегося монорельсового состава — люди в разноцветной одежде, автомобили… В памяти накрепко засели совсем другие пейзажи и картины – серые, хмурые пустоши, эвакуированные города, толпы беженцев, военная техника и усталые солдаты, идущие по разбитым дорогам.