Уильям Сандерс - Очаги сопротивления

318-му вспомнилась одна «коронка» Фредди Берда: «Господин, костюмчик новый — где ты был, когда пахло хреново?»

Вслух он спросил:

— Так что же, мистер Гловер, занесло вас в наши пенаты?

Думается мне, не продажа же страховых полисов?

Гловер приязненно улыбнулся.

— Ой, что вы, 318-й… Прошу прощения, доктор 318-й. Хотя на официальных собраниях научное звание вас не очень заботило, так ведь? Во всяком случае, вы прекрасно понимаете, зачем я здесь. Наша встреча и так задержалась на недопустимо долгое время.

— Странно, — сухо заметил 318-й. — Я понимаю, это у нас Невада, а не курорт в Самарре.

Гловер одобрительно рассмеялся — мягко, чуть влажновато. — Очень, очень славно. Я боялся, время и лишения притупили вашу знаменитую подвижность мысли. — Он щелкнул замками лоснящегося коричневого кейса и вынул оттуда книгу. — Взгляните, я принес кое-что, способное, как мне кажется, вас порадовать. Как говаривали адвокаты в душещипательных детективах: вы узнаете этот предмет?

Это была средней толщины книжица в твердом переплете, на несколько выцветшей суперобложке — стилизованное изображение Солнечной системы. На тыльной стороне — некогда знакомое лицо. На обложке, большими желтыми буквами: «ПОД ВОЗРАСТАЮЩЕЙ ЭНТРОПИЕЙ».

— Бог ты мой! — протянул 318-й.

Гловер, прямо млея от произведенного эффекта, уточнил:

— Эссе любимейшего вашего мыслителя — вас самого. Смею догадываться, прошло-таки кое-какое времечко с той поры, как вы в последний раз видели эту книгу.

— Мне думается, — заметил 318-й, беря томик, — кое-какое времечко прошло и с той поры, как она вообще попадалась хоть кому-то на глаза.

— Вам покажется удивительным, но если вы имеете в виду легальность книги, то вы переоцениваете и строгость цензуры, и свою собственную значимость как автора. Книги нынче едва ли есть смысл запрещать, когда по меньшей мере половина населения фактически безграмотна, и прочесть такую книгу по-настоящему вдумчиво сможет в лучшем случае один из десяти. — Глаза за толстыми линзами медленно мигнули. «Напоминает рыбу-телескоп», — мелькнуло в голове у 318-го. — Она, понятно, фигурирует в запретном списке для школ и библиотек, и любой издатель, выпустивший ее, вызвал бы к себе кое-какие вопросы, но просто держать ее на полке не запрещено. Мы просматриваем телепередачи, фильмы, видео, прослушиваем песенные тексты — но чтобы такие вот книги? Теперь уже не их время. — Гловер, вытянув палец, поправил очки на переносице. Они не соскальзывали; видно, просто привычка.

— И подпольным героем — если вам любопытно — вы тоже не сделались. Фактически, очень немногие из теперешней поросли диссидентов хоть что-то о вас слышали. Экземпляров, мне кажется, на руках не очень много. Этот у меня уже давно… Загляните внутрь.

318-й раскрыл книгу. Внутри на титульном листе была накорябана надпись — дешевой авторучкой, чернила от времени посерели.

— Невероятно, — прошептал он. — Как…

— Я был молодым старшекурсником, — сказал Гловер.

— Вы — знаменитым заезжим лектором. Откровенно говоря, мне подумалось, что книга когда-нибудь, возможно, поднимется в цене, если взять у вас автограф. И получилось не так уж далеко от истины: от пары моих коллег я получил очень даже соблазнительные предложения.

318-й устало повел головой из стороны в сторону. Листая веером страницы, наугад выхватывал места:

«… беспрецедентно серьезная проблема наркомании; вместе с тем, похоже, никто не желает высказать очевидно напрашивающиеся выводы: если столь многие отчаянно жаждут уйти от реа~\ьности, значит, в этой реальности есть что-то глубоко порочное. А для молодых — молодых обитателей городских трущоб в особенности — наблюдаемой вокруг реальности более чем достаточно, чтобы в страхе кинуться выискивать темные подземные закоулки под колючей проволокой каждодневного существования, даже если наперед известно, что такие коридоры ведут в камеры пыток.

Какую реальность предлагает им это общество, чтобы они сказали „нет“ веществам, сулящим подернуть его завесой? Что, лучше „оставаться чистенькими“, дабы явственнее наслаждаться видом людей, спящих в подъездах и переходах метро, в загаженных крысами развалинах, где эти люди ютятся со своими соседями? Или — какими бы ни были их общественное положение и достаток — лучше вводить в организм различные токсины, которые индустрия изо дня в день и без того нагнетает в тело через воздух, воду и пищу?

Или им черпать вдохновение на примере лидеров своей страны? Недавняя президентская кампания, с ее слабоумными „дебатами“, напоминавшими подготовку к экзаменам в школе для слабоумных, едва ли представляла собой вдохновляющее зрелище; понимание того, что одному из этих блеющих беспозвоночных суждено стать главнокомандующим вооруженными силами ядерной державы, и меня бы заставило в панике броситься за шприцем, если б таковой имелся поблизости…»

318-й взялся резко перелистывать страницы, раздражаясь на себя за то, что сам явился автором этого замшелого сарказма, предмет которого казался теперь таким же отдаленным и сказочным, как интриги византийского двора. Тем не менее, когда он долистывал уже ближе к концу, взгляд упал на еще один коротенький абзац:

«На нынешнем фоне общего упадка есть что-то патетическое в массовой тяге к „здоровому“ образу жизни и уходу за своим телом. Я постоянно вспоминаю одну мою знакомую из прошлого, — одну очень красивую, впоследствии очень сумасшедшую женщину, которая тщательно простерилизовала опасную бритву, прежде чем вскрыть ею себе вены».

— Достаточно, — Гловер потянулся и отнял книгу. — Мы же не можем сидеть здесь весь день и заниматься чтением. Быть может, позже у нас будет время побеседовать об этих материях, а может и нет. Вы и так, если сохранили легендарную свою память, могли бы процитировать весь текст слово в слово.

Гловер взглянул на книгу и бросил ее в кейс, решительно щелкнув замочками. «Ну, вот и оно, — подумал 318-й, почувствовав вдруг, как кто-то словно бы длинную сосульку засадил в прямую кишку. — А я-то уж думал, что перестрадал все это. Не знал, что во мне все еще столько желания жить. Самый, черт бы его побрал, момент для такого открытия».

Но коротышка, похоже, не спешил переходить к делу.

— А знаете, вы меня очаровываете, — признал он, откидываясь на табурете. — Я прочел, по-моему, все, что вы опубликовали — в основном, конечно же, из сугубо исторического интереса; до совсем недавних пор, я, как и все, понятия не имел, что вы живы.

«Вот ведь говнюк, — в приливе бессильной ярости подумал 318-й, — играет со мной! Но что у него на уме…»

— Ваш взгляд на наших сограждан, — продолжал Гловер — такой же пессимистический и негативный, как, в общем-то, и у меня самого. Годы и годы в своих книгах вы охаивали саму концепцию интеллигента, готового к самопожертвованию. И вместе с тем, несмотря на все свое презрение к себе подобным, предпочли самоубийство — или в некотором роде его аналог — из-за некоего абстрактного принципа морали.