Уильям Сандерс - Очаги сопротивления

Дэвид ожидал, что его спросят, есть ли какие-то вопросы, но Брэдшоу просто вручил распечатку с правилами, указал карандашом на дверь и сказал охраннику:

— Ну ладно, все. Увести!

Просторная столовая напоминала изнутри ангар; как и все прочее, она была без окон, а с главным корпусом сообщалась коротким замкнутым переходом. Вопреки ожиданию, заключенных было сравнительно немного, и то, в основном, одетые в синюю форму рабочие по лагерю — сидят и едят за длинными, напоминающими чем-то соты, столами. Взяв указанный сопровождающим пластмассовый поднос с едой, Дэвид понес его к столу, и несмотря на предупреждение и память о шоке, спросил-таки:

— А вы что не едите?

Охранник, явно позабавленный, покачал головой.

— Ну уж, ни черта! Охрана питается отдельно. Я бы тут ни за что есть не стал, мало ли чего вам в еду кладут. Вон глянь туда!

Несколько столов сбоку помещения были отделены символическим барьером из протянутой веревки. Присмотревшись к находящимся там нескольким фигурам в оранжевом, Дэвид неожиданно понял, что это женщины. Бритые головы

^бесформенные балахоны поначалу сбили ею с толку, но, несомненно, под тонкой тканью угадывались женские груди. Во главе стола сидела крупная, угрюмого вида женщина в мундире исправительной службы.

Близко подходить нельзя, — сообщил охранник вполголоса. — Не знаю, почему, старина Перджоп никак не поясняет это правило. Во всяком случае, заговаривать с ними запрещено. Даже если просто будешь долго пялиться, старая та стерва устроит баню.

Дэвид поймал себя на том, что эта тема его не очень-то задевает. Впечатление такое, будто утратилась как таковая способность на сколь-либо сильные чувства. Страх прошел, уступив место некоей приглушенной ярости; обесчеловечивающее обследование наряду с ничем не спровоцированным электрошоком перестали вызывать желание противиться, осталось лишь раздражение. Последствия допроса, подумалось; а может, это и сам он, Дэвид, начинает постепенно выгорать изнутри от переизбытка ужаса.

Во вместительной общей камере находилось уже шестеро заключенных, все в оранжевых балахонах и обритые наголо. К вновь прибывшему отнеслись без особого интереса.

— Куда ложиться? — спросил Дэвид у человека на крайних нарах.

Тот в ответ неопределенно махнул на два свободных лежака у противоположной стены.

— А хоть куда.

Однако когда Дэвид вытянулся на нижнем лежаке, сосед резво сел и спросил:

— Только поступил?

— Да.

— Откуда? — в голосе отчетливо слышался южный акцент.

— Блэктэйл Спрингс, Невада. А так я из Сан-Франциско, — ответил Дэвид. Нас двое сбежало по пути сюда, только меня вот опять поймали.

— Да ты что? Слух идет, кто-то наконец грохнул того сукина сына Гриффина. Не ты ли?

— Парень, с которым я бежал (того охранника, вроде, звали Гриффин, хотя толком не упомнишь).

— Ну так как? Был уже у Перджопа? — Дэвид кивнул. — И тем штырем он тебя уже шибанул? Он это со всеми делает, сразу, как только появляется повод, просто показать, кто началники почему. Ты не переживай, они редко пускают ту шутку в ход, разве только когда в самом деле надо приструнить. Ученые недовольны, когда их слишком часто пользуют.

Дэвид закрыл глаза. Человек продолжал:

— Ты уж правильно понимай остальных парней. Здесь люди все такими становятся. Ни с кем особо не сходишься, потому что рано или поздно их на твоих глазах отсюда уводят, и тогда радуешься, что их увели, а не тебя. Со мной так же было, — пояснил он, — я уже раз прошел через обработку и жду, когда опять будет, а от этого разные мысли приходят.

— Обработка?

— Да, понимаешь, всякие там эксперименты, которые у них в карантинных лабораториях. Толком я из того ничего не понял. Сунули меня в камеру со стеклянной стенкой, растянули на операционном таком столе вроде лежака, и к разным местам подсоединили кучу электроники, а затем все ушли, и заходит такой мужик в скафандре, и укол мне делает. То есть сам понимаешь, не настоящий скафандр, а просто похоже: весь в пластике, и лица не видно. Хотя ничего особенного не произошло. Просто пару дней в животе что-то нехорошо было. Тут дело, видно, в том, что я был контрольным, — рассудил он. — То есть, когда эксперимент, то выбираются контрольные люди, которым не вводится то, что другим, а так только компьютеру известно, кто из них кто.

— Так вам, получается, повезло, — рассказ звучал довольно интересно, но голова напоминала колокол, лучше бы послушать все это в другой раз.

— Гад буду, так, — с сердцем кивнул сосед. — На эксперимент в карантин берут с десяток, а выйти обратно только паре удается.

— Так что здесь вообще делают с людьми? — спросил Дэвид, потирая глаза.

— С людьми что делают? — сосед посмотрел удивленно. — Как что? Убивают, вот что такое. Просто или как-нибудь вычурно, но итог всегда один. Меня ли возьмут в следующий раз, или тебя. Понять надо, — подчеркнул он, — в Лагере 351 все смертники.

Спустя какое-то время, незадолго до того, как погас свет, Дэвид лежал на спине в раздумье. Вернее, пытаясь думать; ум упорствовал, не желая полностью отрешаться от того, что происходит. Словом «онемение» такое, пожалуй, не опишешь. «Может, — подумал он, — просто пропах интерес?»

Невольно подумалось об отце. Кроткий, с негромким голосом, робкий, Джордж Фокс Грин двадцать лет проработал учителем английского языка в небольшой частной школе Сакраменто, прежде чем был арестован. Почему, никто так и не понял; возможно, произошла обыкновенная ошибка, так как на следующей неделе его уже выпустили, не предъявив никакого обвинения. Только Дэвид неотступно подозревал, что на допросах использовались наркотики, после чего отец так и не оправился. Через три месяца он непонятно от чего умер. Вот нечто подобное, подумалось Дэвиду, происходит сейчас и со мной: неестественное спокойствие, погружение — все глубже и глубже — в какой-то омут, отец из которого так и не выплыл. «Вот оно, объяснение», — впервые подумалось Дэвиду.

«Вместе с тем, — подумал он, — к Сопротивлению я примкнул не из-за смерти отца, хотя может, потому и надо было бы. Произошло это скорее из-за других — из-за коллег отца, людей, с которыми тот работал, преподавал, ходил на семинары и конференции; из-за тех, что устроили в честь отцова юбилея обед; все его старые друзья при твидовых пиджаках и трубках, велосипедах и пластинках с народной музыкой — ни один из которых не появился, не спросил, чем можно помочь, когда отца арестовали, а потом и не позвонил, и даже на похороны не пришел; когда я увидел, насколько они напуганы — вот тогда я на это и пошел. Хотя, как им было не пугаться? Тут только посмотришь, и сам придешь в ужас; что эти с тобой могут сотворить…»

Неожиданно на том конце камеры послышалось тихое пение; очень тихо, видно, что для себя. Голос звучал, как у старого черного певца, хотя при свете было видно, что в камере сидят все белые примерно одного возраста. Песня была какая-то из старинных, очевидно, из времен невольников или, может, каторжан, что рубили тростник на берегах Бразоса. За каждым куплетом следовал припев, тихое печальное воззвание к Солнцу, именуемому почему-то Ханна: