Генри Лайон Олди - Рубеж. Пентакль

Ясное дело, кто у черта в братьях? – немец.

– Ладно, – киваю.

А куда денешься?

Скормил он своему Хаму Путтеру черную галету, тот зажевал. Крякнул, охнул, показал на стеклянном глазу колоду карт. Я обернулся, пальцем дивчину Марину поманил:

– Иди, разъясняй. Ты мне сегодня по-всякому пригодилась, давай годись дальше. Как тасовать-кидать надобно?

С бородавками-кнопками быстро разобрались. В козырях черви легли. Зашел я с валета крестового. Вслух пожалел, что нельзя картой об стол шмякнуть. Клац-клац, мигнул Хам Путтер, рыгнул и оставил меня круглым дураком «с погонами». Отроду такого не бывало, а вот случилось. Немец и есть, вражина. Фашист.

– Он все твои карты знает, Ник, – шепчет Марина.

Шепот жаркий, сладкий. У меня ухо сразу навострилось.

– Знает, – говорю, – и пусть знает.

Наговоров на таких хамов, как этот Путтер, я не слыхал. Зато карты – они всюду карты, даже на глазу стеклянном. Сложил я пальцы в нужную фигуру, прищелкнул. И губу до крови прикусил. Где были крести, там пики на месте, где черви вьют, там бубны бьют. Хоть ты фашист, хоть чудо-юдо железное, а пока карты наново не перекрестишь, правды тебе не видать.

– Сдавай, гадюка! Хрен тебе в задницу!

– В дисковод, – шепчет Марина.

А, нехай в дисковод! Девке виднее, куда хрен совать…

Вторую сдачу я Хаму Путтеру узлом завязал. С двойными погонами, генеральскими. Он, бедолага, с горя так нагрузился – довелось перезагружать. Велиар козлом скачет, по кнопкам лупит. Красный сделался, куда там пиджаку! А никуда не денешься: немцу железному ни за что карты не перекрестить. Рук у чуды-юды нету. И креста за душой.

Так что и третья сдача за мной осталась.

– Лады, – шипит Велиар. – Лады, Колян. Хитер ты, да я хитрее. В «Панаса» сыграем. Я тебя поймаю, будешь моим. Ты меня поймаешь…

– Я тебя, – хмыкаю, – и ловить не стану. Больно нужен ты мне. Эй, кожаны, завяжите охотнику ясны глазки!

Пока завязывали, он мелкой дрожью трясся. От злобы. Перед дивчиной и хлопцами сам себя дурнем выставил. Хаму Путтеру горя мало, а Велиару – позор. Это ему, который властью дарит!.. который прыщ на ровном месте!.. Он трясется, а я думу думаю. Во-первых, мне в чужом подвале от хозяина ни за что не спрятаться. Во-вторых, настой Горпины в брюхе урчать стал. Намекает. Ну и в-третьих, не за тем я в город явился, чтоб выигрывать.

С чертом выигрыш-проигрыш – единый кукиш.

Здесь ловчее требуется.

Раздумал я прятаться. Отошел к стеночке, жду. В брюхе урчит, вот уже и громыхать начало. Кожу на лице стянуло. По хребту мураши стайкой. Молчу, терплю. Кожаны Велиара раскрутили, Марина спела отходную: «Панас, Панас, лови мух, а не нас!» Он их и не стал ловить, сразу ко мне ломанулся. Схватил, расхохотался, да только прикусил язычок.

Слишком легко далась добыча. Нет ли подвоха?

Начал он добычу щупать. Лицо измял, извозюкал, палец в рот сунул.

Не в свой рот, в мой.

– А-а! – рычит. – Обмануть вздумал, Колян! Иди, обманка, лесом, а я за интересом!

Бросил меня и заново рыскать принялся. Умаялся, бедолашный, устал. Весь подвал перерыл. А когда сдался и повязку сдернул…

Настой Горпины-то выдохся. Торчит перед Велиаром старый пень, дед-орденоносец. На лице морщины, во рту зубов недостача. Спина еще крепкая, но сутулая. Голова лысая. Не парубок, никак не парубок Колян, каким я ему запомнился. Вот и решил на ощупь: обманка. Личина поддельная. Правильно, в сущности, решил, да не тем боком.

Стоит ведьмак перед чертом, пойманный-отпущенный.

Кожаны гыгыкают, Марина мелким бесом заливается.

Стыд-позор.

Поднялся Велиар кепкой к потолку. Шире стен плечи расправил. Ледяным пламенем горит. Страшен, грозен.

– Третий раз! Кто кого опрокинет, того и верх! Держись, сволочь деревенская!

Ну, держусь. По ухваткам видно: ему «лысогорка», борьба наша родимая, лысогорицкая, хорошо ведома. Так и я не лыком шит, не вальком валян. Кинулся Велиар, наскочил – я и упал. Хриплю, ногами дрыгаю. Он на грудь уселся, в горло когтищами вцепился:

– Мой верх! Моя власть! И ты мой, ведьмак!

А я хриплю и дрыгаюсь.

– Мой! На десять лет! Моя власть! Над тобой!

Дрыгаюсь. Хриплю. Наше дело маленькое – до срока продержаться, не сдохнуть. Годы мои, годы, лихо мне с вами… Вот уже и в очах ночь. И в сердце заноза.

А он все давит.

– Что ж это ты, Велиарушка, такое говоришь? Ай-яй-яй, какие слова! За такие слова и хвост на стол положить можно…

Ф-фух. Дождался.

Отпустило.

Сижу, смотрю. На полу вроде холодно должно быть, на бетоне, а не холодно. Жарко на полу, как в бане на полке. Разогрелся бетон, шкворчит яичницей-глазуньей. Местами дымиться начал. А все потому, что стоит в проеме первый секретарь обкома товарищ Анчуткин, в шляпе фетровой и при галстуке. Шляпу снял, левый рог наклонил – тот, что обломанный при взятии Перекопа. Лицо серьезное, задумчивое. Под копытами в полу – трещины. И с трубы над ним не каплями – кипятком шибает.

У нас с товарищем Анчуткиным договор.

Бессрочный.

Вот и явилось непосредственное начальство.

Раньше не могло: споры-игры, дела-разборки – это дело личное, а вот насильственное расторжение договора в одностороннем порядке третьими лицами – дело ведомственное. Да еще с публичными заявлениями при работниках нижнего звена.

– Моего ведьмака, заслуженного колхозника-орденоносца, силой брать? Чужой договор ломать? Чужие кадры к себе угрозами переманивать?! Смычку города с деревней рушить?! Не много ли власти забрал, Велиар Баалович?! Безобразие…

Рискнул я кивнуть. Дескать, безобразие и есть. Я к этому новому со всей душой, сто лет назад проданной, а он, злостный рецидивист, на грудь садиться вздумал. Сами видите, товарищ Анчуткин. Это он не мне на грудь сел, это он через вашу голову прыгнул. В лицо, можно сказать, плюнул, стервец. Я же ваш, с потрохами, а он кричит: мой!

Не по чину горло дерет.

– Вижу, – соглашается первый секретарь. – Все вижу. Ты иди, братец, и девушку с собой забери. Сомлела она с перепугу. А кожанчиков оставь, мне потом здоровье поправить сгодятся. Я тут буду кое-кому на вид ставить, с занесением вовнутрь. Нечего тебе на этот цирк смотреть. Будешь нужен, вызову.

Дивчину я, конечно, забрал, как завещал товарищ Анчуткин.

Насовсем.

Старый конь борозды не портит, а она сама в село просилась.

Через год две свадьбы сыграли. Мыколу с его Оленой, прынцессой спасенной, окрутили. Ну и меня, отставного вдовца, с Мариной Игнатьевной в сельсовете расписали, гражданским браком. Хозяйка справная оказалась, борщ живо освоила, галушки, котлеты, а мне больше и не надо. Из села ни ногой – боится. По вечерам у Горпины лясы точит, науку перенимает. В четыре руки рушник доят, в два рта заговоры кладут.