Павел Буркин - Краденая победа

Их встречал комендант города, целый дивизионный генерал Бастиани. Он выехал на белом коне, безумно дорогом в этих краях, на поясе сверкала сабля в золоченых ножнах, на нем был новый форменный камзол и, вместо раскаленной каски — пробковый шлем. Генерал бодро (уж он-то точно отсиживался в прохладных покоях, а не рвал глотку на плацу) говорил о том, что, милостью Единого-и-Единственного, Темеса правит этой землей. Ее владычество несет свет истинной веры и цивилизации в эти дремучие края, а туземные правители склонили головы перед темесской властью, ибо не в их силах тягаться с Владычицей морей Темесской Конфедерацией. Лишь одно государство не признает власть Темесы — Джайсалмерское царство, им правит алчный и жестокий правитель Валладжах, но и джайсалмерскому народу вскоре будет дарована свобода. И еще много о чем, застывшие в строю под палящим солнцем солдаты не запомнили.

Потом их повели в казармы, потом в столовую, а потом… Потом была служба. Лишь недавно роту снова погрузили в каравеллу и морем отвезли в Маюрам. Тут роту подчинили подполковнику Меттуро и поставили задачу — двигаться на Джайсалмер. Тянулась бесконечной лентой пыльная дорога, порой попадались многолюдные и в то же время сонные деревни. Косились, выглядывая из-под покрывал, на колонну женщины, застигнутые, когда набирали воду в кувшины у реки. Они безошибочно угадывали: раз по их земле опять маршируют чужеземцы, ничем хорошим это не кончится.

Именно тут, на дороге, посреди бесконечных аркотских полей, джунглей и деревень, Рокетту стал сниться один сон. Может быть, дело в том, что ему было девятнадцать, а местные женщины оказались наделены диковинной красотой? Но как тогда объяснить, что лицо той, кто ему снилась, было одним и тем же, но никто из встреченных по дороге женщин не был на нее похож?

Начать с того, что она не закрывала смуглое, прекрасное, как бывает только в юности, лицо покрывалом, стыдливо отворачиваясь при виде посторонних. Наоборот, смотрела на мир прямо и открыто, словно несла знамя. Ярко, но со вкусом подведенные губы и глаза, высокая грудь под шелком чоли со вшитыми в него зеркальцами. Зеркальными кружками расцвечена и зеленая юбка. Сияет золотистая лента, вплетенная в черную, как смоль, косу до пояса. Когда незнакомка идет, или налетают порывы ветерка, вокруг танцуют разноцветные осколки солнца. Тоненькое смуглое запястье охватывают многочисленные золотые браслеты, рассыпают искры массивные серьги, а каждый шаг сопровождается мелодичным звоном ножных колокольчиков. Каждый ее шаг казался танцем, исполненным достоинства и в то же время чувственности — удивительное сочетание, какого Рокетт никогда не встречал в Эрхавене. Впрочем, а многих ли он там видел? Мелину, с которой успел пару раз поцеловаться на праздниках — и все. Портовые девки не в счет — какая тут любовь, одни деньги…

И еще запоминаются глаза. Огромные, черные, как здешняя ночь, искусно подведенные — в них можно смотреть, наверное, часами, ныряя, как в омут. В них читается шаловливость юной девчонки, едва переступившей порог детства — и мудрость женщины, жизнь которой не была легкой. Эти глаза могут быть прикрыты веками в минуту наслаждения — или широко открытыми от гнева и презрения, они могут рассыпать искорки веселья, но иногда в них плещется океан горя и боли. Они всегда разные, эти глаза. Они глядят в самую душу, и им нельзя солгать.

Раз за разом Рокетт во сне понимал, что так продолжаться не может, она должна стать его. Но… С ловкостью никогда не виденной храмовой танцовщицы неведомая смуглянка уворачивалась от объятий, и хоть оставалась манящей и загадочной, в ее облике появлялось что-то такое, что эрхавенец не пытался быть настойчивым. А накрашенные пухлые губы улыбались… нет, не насмешливо или презрительно, а понимающе и… сочувственно? Наверное, так. Еще она что-то строго внушала, но что? Просыпаясь, он никогда не мог вспомнить…

В этот раз видение было особенно четким. Он даже расслышал ее слова:

— Остановись, воин. Если ты вступишь в обреченный город, ты свяжешь с ним свою судьбу. У тебя уже есть долг, не взваливай на плечи еще один!

— Я согласен вступить куда угодно, лишь бы найти тебя. А у наших городов, наверное, много общего, мой тоже не в расцвете…

— Ты хочешь меня увидеть? Не боишься, что мечта разобьется о жизнь? Что ж, тогда твой путь — в Джайсалмер. И с Джайсалмером. Иди, больше я тебя не отвергну…

Рокетт шагнул вперед, чтобы заключить девушку в объятья. Незнакомка не шарахнулась в сторону, как делала обычно, и как поступила бы — это Рокетт уже видел — любая здешняя девушка. Наоборот, она качнулась навстречу, на губах зажглась счастливая улыбка, а в глазищах плескались счастье и любовь. И — отчего бы? — гордость свершения того, на что не надеялась, но чего втайне ждала многие годы.

Над головой грянул нестройный мушкетный залп. Надо же, они уже на людной площади в центре незнакомого города, перед храмом какого-то из бесчисленных здешних божеств, площадь забита народом… Что это? Восстание? Но под выстрелами падает незнакомка, крыльями подстреленной птицы взвиваются концы опущенного на плечи покрывала… Он разворачивается, сталкивается глазами с горящим взором темесца в одеянии магистра, сжимающего в руках дымящийся пистоль. Покарать убийцу невинных!!! И плевать на сомнения: он уже сделал самый важный в жизни выбор. Его бой здесь и сейчас…

Рука сама собой метнулась туда, где висел заряженный пистоль… и натолкнулась на пустоту. А миг спустя сержант Леруа Рокетт вывалился из сна в душный вечер, под пламенеющее закатом небо. И одновременно грохнул мушкет, в кого-то выплевывая смерть. Соратники бьются с врагом, а он дрыхнет! Рокетт почувствовал, что краснеет от стыда, как рак. Это ж надо — заснуть на исходной позиции и проспать атаку! Какие нашивки лейтенанта, какая служба в Особой роте?! Если его хотя бы просто отошлют обратно в Эрхавен, не отдав под трибунал — уже будет хорошо. Рокетт вскочил, пытаясь одновременно вскочить, осмотреть поле боя и найти свое отделение. Пока не было приказа — отделением командует он, а сейчас, в бою, без командира не обойтись. Может, еще удастся искупить позор? Сержант Рокетт потянулся к мушкету… и похолодел. Мушкет бесследно исчез, как исчез и пистоль, и кинжал… Здесь, в чужих горах, в ста шагах от вражеской крепости, он чувствовал себя хуже, чем голым.

Он был не один. Поднятые нестройным залпом, остальные стояли, сгрудившись толпой, и неуклюже переминались с ноги на ногу. Никто не пытался сделать, казалось бы, очевидное: рассыпаться, дабы чужим стрелкам труднее было целиться. Но куда же, Исмина побери, исчезло оружие? А исчезло ли? Что это за стволы неумело упирают в животы странные особы шагах в пятидесяти? А один — или все-таки одна? — торопливо перезаряжает выстрелившие мушкеты, наверное, только она и знает, как это делается… И что за медные кувшины валяются в чахлой траве?