Дмитрий Тедеев - Сила меча

Дурость это, конечно, и явный признак детскости – делать то, чего вовсе не хочешь, но всё равно делать, чтобы взрослее показаться. Но это уже потом понимаешь…

А тогда мы как полные идиоты старались не отстать от Кирилла хотя бы в выпивке, и шампанское в голову ударило сильно. И фокус его мы приняли за чистую монету.

И впечатление было не слабым…

Ночь, полная яркая луна, загадочные манипуляции Кирилла, его завывания, которые он называл “пением мантр”. “Пение” это напоминало то тоскливый собачий вой на луну, то фальшивое звучание расстроенного органа… По нервам эти звуки хлестали сильно. И когда он поднял салфетку, которой были накрыты его дешёвые электронные часы, мы увидели, что показывают они совсем другое время, чем то, которое показывали до начала “опыта”. И никто почему‑то даже не заподозрил шулерства, всем показалось, что Кирилл действительно “создал локальную временную аномалию”. Мне самому сейчас трудно поверить в такую нашу наивность, но что было – то было.

И всё бы было ничего, подумаешь, позор, оказаться обманутым ловким шулером! Это – для него позор, путём дешёвого обмана самоутверждаться перед малолетками. Всё бы было потом нормально.

Но Максим влез, вмешался, вызвался, дурачок, доказать, что он якобы тоже может взаимодействовать с Луной.

Я так и не смог понять, зачем он влез. Неужели он был уверен в себе, уверен, что ему на самом деле удастся сделать то, что Кирилл якобы сделал?

Наверное, всё‑таки не был он ни в чём уверен. Но он не мог уступить в этом поединке. Это для Кирилла этот поединок был блефом, подлым розыгрышем, а Макс бился по–настоящему.

Рассказы Олега про иай учи, лобовую атаку, “марубаши” – “мост жизни”, на всех нас производили большое впечатление. Но для нас это была игра. Безумно интересная, захватывающая, но – всего лишь игра.

А для Макса… Не знаю даже как сказать, но для него это было больше, чем игра. Решившись на поединок, он заранее отказал тогда себе в возможности проигрыша, оставил только два выбора – победа или смерть. И это было очень серьёзно, я чувствовал это и тогда. Но я, дурак, всё же не понял, не почувствовал, насколько это для него серьёзно. Поэтому не успел его остановить…

А Макс пошёл в “лобовую атаку”, взялся повторить создание “аномалии”, это он сказал нам. Или умереть, этого он, конечно, не сказал, но, как я теперь понимаю, твёрдо решил для себя. Вот в этом он был уверен, уверен, что сумеет выложиться в этой попытке настолько, что победит или загонит себя до смерти. Может быть, он всё‑таки надеялся победить. Или просто не представлял себе дальнейшей жизни проигравшим. Проигравшим в борьбе за Любовь…

И он пошёл на иай учи. На самое настоящее иай учи. А Олег говорил, что это состояние – очень серьёзная штука, и что если человеку хотя бы раз удаётся его испытать, то это полностью и навсегда изменяет его внутренний мир. Из состояния между жизнью и смертью можно иногда вернуться к жизни, но вернуться можно только уже совсем другим человеком. А прежний человек, искренне и до конца решившийся на смерть в бою, всё‑таки умрёт в любом случае.

Я понял, что Макс решился на иай учи только тогда, когда он уже глубоко вошёл в это состояние. В котором можно умереть, но невозможно проиграть. Понял, когда было уже поздно…

Что произошло тогда, я так и не понял, хотя всё происходило на глазах у меня. И никто ничего не понял. Даже Олег, даже Люба.

Максим всё делал вроде то же самое, что и Кирилл, похожие пассы руками, стал издавать похожие звуки, обратившись лицом к луне. Но на самом деле всё было совершенно по–другому. Для Кирилла это было лишь жестоким розыгрышем, а Макс всё делал по–настоящему.

И что‑то у него получилось.

Что‑то тогда на самом деле начало происходить с ним и вокруг него, какое‑то напряжение накапливалось. Это не могло продолжаться бесконечно, но Максим всё усиливал и усиливал напряжение, сжигая в нём себя.

Неминуемо должно было произойти что‑то вроде взрыва. Когда я наконец понял это, то кинулся остановить Максима! Вернее, попытался кинуться. И не успел… Может быть, на какую‑то долю секунды опоздал…

Произошло действительно что‑то похожее на беззвучный взрыв. Взрыв вокруг нас и одновременно внутри нас. Действительно что‑то случилось со временем. И с пространством. Причём эта на самом деле созданная Максимом “аномалия” была огромной. Она захватила не только наручные часы, но и всех нас. На какое‑то время, на мгновение, а может быть – на час, время тогда перестало существовать для нас, мы ослепли и оглохли, мы умирали и одновременно рождались, куда‑то падали, взлетая при этом ввысь, изнемогали от невыносимого страдания и блаженства… А когда очнулись, Максима с нами уже не было…

А потом… Потом тоже было что‑то непонятное. Максим оказался в больнице. В психиатрической. Как и когда туда попал – я не знаю. И, по–моему, никто толком не знает, даже врачи, даже мама Максима. Со мной и со всеми, кто был близок Максиму, стало происходить что‑то странное, что‑то непонятное со временем, с памятью.

Нет, явных провалов в памяти не было. Мы вроде бы помнили всё, что происходило с нами этим летом и в начале осени. Но эта память была какой‑то странной, как будто чужой, довольно небрежно записанной кем‑то в наш мозг. Ощущать внутри себя чужую, может быть даже фальшивую память было жутко. Непередаваемо жутко. А если и вправду то, что происходило с нами летом, – ничего этого на самом деле не было, что тогда было на самом деле? И было ли вообще? И были ли мы сами? И было ли вообще хоть что‑то?..

Когда приходят эти тоскливые мысли, мне хочется гнать их прочь. Но я не гоню, стараюсь обдумывать, не спеша и серьёзно. Потому что иначе ничего не удастся понять. И не удастся помочь Максу, вытащить его из ловушки, в которую попал.

Один раз я решился проверить реальность своих летних воспоминаний.

Я помнил, что когда гостил в деревне у бабушки, однажды, перелезая через забор, глубоко распорол себе бок незамеченным торчащим гвоздём. Потом, когда рана зажила, остался большой уродливый рубец. Я почему‑то никогда потом не обращал на него внимание, просто знал, что он есть. А в тот раз с непонятным страхом решился рассмотреть рубец получше и поподробнее вспомнить тот случай, который стал уже забываться.

Очень внимательно осмотрел, затем ощупал это место. Рубца не было. Никакого. Не было вообще ничего, ни малейшего следа от той раны…

Я долго мялся, но потом всё‑таки не выдержал и обратился к маме. Спросил, помнит ли она, как я летом распорол себе бок. Мама сказала, что помнит всё, что я, шалопай, творил с собой, а уж тот случай забыть просто невозможно. И тогда я попросил, чтобы она посмотрела, что произошло со шрамом. Задрав футболку, я тут же сам с ужасом увидел, что шрам есть! Не просто какой‑нибудь маленький шрамик, который можно случайно не заметить, а здоровенный рубец, протянувшийся уродливым зигзагом через весь бок.