Майя Треножникова - Минск 2200. Принцип подобия

Она ушла, притворив за собой рассохшуюся от старости, но по-прежнему грузную и массивную дверь. Целест шагнул вглубь.

— Элоиза, — позвал он, а потом увидел ее.

Ее разместили на кровати, наверняка добытой из дома кого-нибудь из аристократов — может быть, из резиденции Альена, хотя Целест не помнил просторного двуспального ложа красного дерева с прихотливой резьбой. Миниатюрная Элоиза совсем потерялась на огромной кровати и, укрытая легким одеялом, казалась мирно спящей.

Так оно и было. Приблизившись, Целест различил, как вздымается грудь и чуть вздрагивают ноздри. В изножье и изголовье кто-то оставил цветы — плотные восковые лилии с прохладными лепестками. Лепестки запутались в рыжих волосах.

— Элоиза, — позвал Целест, еще не совсем понимая, почему сестра не просыпается. Потом перевел взгляд с неподвижных — ни дрогнут, ни шелохнутся — век и ресниц на Рони; «Что с ней?»

— Она счастлива, — ответил мистик. — Вечно счастлива. О ней заботятся, и…

Целест понял.

— Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis, — проговорил он, вдыхая пряный запах лилий и темноту. Затем наклонился к сестре и поцеловал ее в лоб — искореженные недо-губы свело болью, и на бледной коже остался желтоватый сукровичный след. Целест стер его.

Он боялся разрыдаться вновь, как будто Элоиза могла услышать. Не спрашивал: Вербена ли сделала Элоизу одержимой и кто отключил ее — впрочем, не совсем отключил, скорее — сковал льдом вечного покоя.

Зачем спрашивать то, что знаешь?

«Пойдем».

Между пальцев просочились и упали на пол несколько зачерпнутых Целестом лепестков.

— Пойдем, — повторил он вслух, будто надеясь сбежать, прежде чем очередная дыра — внутри, где-то за ребрами, — расползется, как пламя по сухой соломе. — Пожалуйста.

Рони не возражал, хотя и его лицо исказилось болью. — Да.

Но прежде чем они переступили порог, Целеста окликнули:

— Подожди.

Он узнал этот голос и подумал, что всякая история полна символов и украшена совпадениями — или несовпадениями, точно орнамент — повторяющимися узорами. Окликнула его Ребекка Альена.

— Подожди, — произнесла она, выступая из какого- то потаенного и запеленатого сумраком угла. Ребекка сменила вычурные одеяния на строгое черное платье, по-прежнему была плакальщицей — «но теперь у тебя есть все основания оплакивать нас, твой муж мертв, твоя дочь лишена разума, а сын носит Печать…»

Целест повернулся к ней изуродованной половиной лица и тут же опустил голову, укоряя себя за жестокость и глупую детскую мстительность.

— Да, мама.

Сухая длиннопалая рука с потускнелыми и опаленными чем-то вроде кислоты ногтями коснулась его волос. Ребекка долго изучала его, словно ослепла и пыталась узнать тактильно. Целест изучал собственные драные ботинки, не смея взглянуть в лицо матери — сосчитать морщины-трещины.

— Прости меня, — наконец сказала Ребекка.

— За что? Я ведь правда отдал Эл Касси… и ничего хорошего не получилось. Ну а про… отца, — слово едва не застряло по дороге, рыбьей костью в горле, но выговорил, получилось, — откуда тебе знать, улики были недурны, чего там…

— Я твоя мать, Целест. Должна была догадаться, должна была верить тебе. И все, что я могу теперь, — лишь просить прощения.

На мгновение — гадкое, жуткое мгновение — Целесту почудилось, будто мать встанет перед ним на колени, пачкая грубую черную ткань платья. Не допустить — и он подхватил, обнял. Само получилось, прижаться здоровой щекой к щеке Ребекки — тоже.

— Все в порядке, мама. Правда.

— Спасибо, Целест. — И она приблизила рыжеволосую голову к себе, поцеловала в лоб — на стыке кожи и опаленного полускелета, сухие и потрескавшиеся, как пустынная почва, губы, но поцелуй был легким и нежным. «Мама, я не такой, как все? Я умру в одиннадцать?» — «Нет. Ты станешь защитником. Будешь охранять нас от одержимых», — вспомнилось ему; тогда мать целовала его часто — каждый день утром и перед сном, целовала бы и чаще, но отец запрещал «экзальтацию ласки».

«Но я не справился, мама. — Он отстранился. В нескольких шагах мерно и неживо дышала Элоиза. — Я не сумел защитить».

— Ты заботишься об Эл… — Целест сбился, потому что задорное прозвище не подходило бледной фигуре с мерным, как тиканье часов, дыханием, — об Элоизе?

— Да. И помогаю вашим… ребятам. — Ребекка пожала плечами. — Немногое, но хоть что-то. Каждый пытается чем-то быть полезен.

— А я?

«Зачем меня выхаживали несколько месяцев? Зачем возятся теперь?»

Ребекка отступила в тень. Черное платье напоминало сложенные жучиные крылья.

— Не беспокойся об Элоизе. Я с ней. Всегда. Это меньшее, что я могу сделать для вас обоих. После того, как ты уничтожишь Амбивалента…

— Что? — Целест закричал. Сквозь скелетную дыру в правой щеке со свистом исторгся воздух. — Что ты… говоришь, мама…

— Я думала, ты знаешь. — Ребекка попятилась, прячась в сумраке лилейного аромата, может быть, за ложе не-живой, не-мертвой Элоизы — «отомсти за сестру, Целест». — Я думала, тебе сказали…

— Что?! — Целест орал. Открылась и кровоточила рана, его будто рвало алым. — Что, черт побери, вы хотите от меня!?

К нему подскочил и повис на локте Рони, но Целест оттолкнул его. Коротышка свалился с него, словно шавка с медведя и растянулся на полу.

— Амбивалент позволила упокоить Элоизу, не убивая ее, — позволила мистику вторгнуться в разум одержимого- физика, Целест. — Ребекка оставалась спокойна. Черная паучиха-плакальщица, подумал Целест, вспоминая своего соседа по грязной каморке в бывшем Цирке Уродов. — Только ты способен остановить Вербену. Она забаррикадировалась в нашем доме… в доме Альена, и…

— Это правда? — Целест перевел взгляд на Рони. Тот уже поднялся с пола и отряхивался, тер ссадину на локте.

— Да. — Рони не умел лгать. Его бледное до полупрозрачности лицо вспыхнуло румянцем, и медлительные движения стали резкими, он сжал запястье Целеста. — Прости меня, я… я знаю, что для тебя Вербена. Поверь, я знаю.

«Я верю. — Дыхание Элоизы, мерное и беззвучное — в нескольких метрах. — О да, я верю».

— Вербена любит тебя. Только ты сможешь войти в ее убежище и спасти то, что осталось от Мира Восстановленного. — Рони закусил указательный палец — «это мой жест», отметил Целест, и оперся о дверной косяк. Его мутило.

— Вы хотите, чтобы я убил Вербену? Так, мама? Верно, Рони?

Ребекка воздела руки вверх, словно в молитве, а Рони снова кинулся наперерез напарнику. Целест опередил обоих, истощенные и ослабелые ноги слушались его — адреналин перегорал внутри сырой нефтью.

Целест бежал прочь.

Окликнули — погоди, там опасно! — мотнул головой по-лошадиному, не остановился. Тонкие, как деревянные ходули, истощенные ноги все-таки служили ему, и Целест перепрыгивал выбоины и ямы, огибал беспорядочно раскиданные развалины Пестрого Квартала.