Дмитрий Бондарь - Здесь птицы не поют (СИ)

— Нет, помню. И что?

— Никакой это не журнал посещений.

— А что?

— А глянь сам?

— Где он?

— Да вот.

Рогозин включил фонарик и увидел, как Моня протягивает ему пыльную книгу, слегка распухшую от вобранной влаги, с торчащими в стороны страницами.

На первой же странице красовалось отлично прорисованное изображение того амулета, которыми был украшен рюкзак Юрика.

Следующие несколько страниц слиплись, и Рогозин даже не стал их разделять, перелистнув все сразу. И тотчас увидел пентаграмму — точно такую, в круге и с непонятными значками, которую голливудские деятели считали своим долгом нарисовать в каждом втором мистическом ужастике. Под рисунком имелся текст, из которого Рогозин ничего не понял, потому что не нашел в нем ни единого слова на русском. Буквы были латинскими, но язык, на котором был написан текст, Рогозину был неизвестен. А Виктор насмотрелся на разные тексты, когда летом подрабатывал торговлей путеводителями по Санкт — Петербургу: от португальского до венгерского и норвежского. В том тексте, что он видел перед собой, не было ничего знакомого.

— Латынь, что ли? — спросил он себя, но не увидел и известных каждому человеку латинских окончаний вроде «is».

— Это якутский, — неожиданно объяснил Моня. — Будь спок, я их мову на раз просекаю.

— На латинице?

— А чего ж нет?

— И чего здесь написано?

— Да кто ж знает? Я тебе говорю, что определить язык могу. Говорить‑то нет. Разве что «есть хочу», «здрасьте», да «не ссы!». Но здесь этих слов нет.

— Понятно.

Рогозин перевернул следующие несколько страниц и журнал едва не вывалился у него из рук! На весь разворот была изображена та самая безобразная тварь, которую он уже видел на скале.

— Твою мать! — вырвалось у него помимо желания.

— Забавная рожа, ага? — Моне, кажется, она нравилась. — Посмотри, что вокруг нее написано?

В надписи вокруг изображения монстра Рогозин к своему удивлению опознал‑таки латынь. «Patris Domini» и все такое… Непонятно только было, что делает «Отче наш» в компании столь отвратительной твари?

— Молитва, что ли? — влез неугомонный Моня.

— Похоже на то, — согласился Рогозин и перевернул страницу.

Здесь был помещен комикс. Может быть, у человека, нарисовавшего эти шесть картинок, было другое определение для своего труда, но Рогозин с детства был знаком с такого рода картинками и всегда называл их комиксами. Короткая графическая новелла. Иногда с буквами, но часто и без них. В имеющемся ни единой буквы не нашлось. На первой картинке был изображен монстр с предыдущей страницы, достаточно схематично, но узнаваемо. На второй картинке он поедал человека. Точно как на скале: разрывал пополам и сжирал одну половину, отбрасывая вторую в сторону. На третьей с монстром происходила какая‑то метаморфоза: он терял лишние лапы, приобретал антропоморфные черты, но все еще оставался узнаваемым. На четвертой вместо страшилища над половинкой человека стоял уже обычный человек. На пятой таких человечков было уже несколько, а на шестой было нарисовано ночное небо с ковшом Большой Медведицы посередине.

— Понял чего‑нибудь? — спросил Рогозин.

— Вообще, — непонятно сказал Моня. — Ты дальше посмотри.

А дальше шли какие‑то совсем непонятные таблицы, усеянные столбиками цифр, каких‑то незнакомых значков и множеством схем.

— Кодекс Войнича какой‑то, — прокомментировал писанину Виктор.

— Чего?

— Не грузись. Я говорю — не понять ничего. Эту штуку нужно наружу вытащить и посмотреть. Людям знающим показать.

— А — а-а, — протянул Моня. — Ясно. Я вот подумал — что такая ерунда в научной лаборатории делает?

Это и в самом деле было странно. Если здесь трудились физики — механики, то что здесь делает эта мистическая тетрадь? В ней должны быть формулы — сигмы всякие и интегралы. Рогозин всегда относился с уважением к работе ученых, мистические же упражнения казались ему пустой тратой времени, глупостями, уделом недалеких необразованных людей. Все эти Блаватские — Рерихи — Папюсы — прочие оккультисты были ему сугубо противны — тем, что отнимали у нормальных людей время и деньги, суля достижение невозможного абсолютно идиотскими методами. Обычный развод лохов. В сознании Рогозина физика и мистика вместе сочетаться не могли ни при каких условиях. Но тетрадь из мира физиков, испещренная рисунками и непонятными символами красноречиво говорила о том, что не все так однознаяно, как представлялось Виктору.

— Хобби у какого‑нибудь завхоза, — выдвинул версию Виктор и выключил фонарь. — Завхозы они знаешь, какие?

— Знаю, — хмыкнул Моня, и, видимо, задел раненную руку, потому что зашипел: — Твою в бога душу… Знаю, какие завхозы бывают — без колдовства в их деле никак.

Рогозин не обратил на его слова никакого внимания. Он вдруг подумал, что все это на самом деле выглядит странно: суточное сидение в подземелье, оказавшееся не бомбоубежищем, а какой‑то лабораторией доктора Моро; этот странный стук в дверь, смолкший при прикосновении к тряпке иччи; теперь вот еще тетрадь с чьими‑то оккультными упражнениями. Он снова вспомнил о маленьком храбром якуте, отправившемся навстречу своим страхам.

— Сколько времени осталось?

— Девять минут, — Моня уже постоянно смотрел на часы, слегка светящиеся в кромешной темноте. — Да не вернется он. Поди уже до деревни добежал. А нас подыхать бросил, — в голосе Мони послышались обиженно — плаксивые нотки. — Чтоб сдохли мы здесь. А вот хрен тебе, косоглазый, а не дохлый Иммануил! Давай собираться, Витек, что ли? Попробуем до людей добраться? Там я этому уроду покажу кузькину мать!

Рогозину не хотелось разделять тревог Мони, Виктор верил якуту и на самом деле искренне за него беспокоился. Ведь то неизвестное, что ломилось в подземелье, легко могло повстречать Юрика на пути и что теперь с ним произошло, не хотелось даже представлять.

— Сиди здесь, я поднимусь, у входа подожду, — сказал Рогозин. — А то еще не услышим, как он скребется. Как время выйдет, позови меня. Фонарем посвети.

— Ладно, Витек, сделаю. Только зря ты это. Не придет он. Знаю я этот народец…

— Заткнись и жди, — оборвал Моню Рогозин, запихивая в свой рюкзак старую тетрадь, которую все еще держал в руках. — Просто помолчи, Моня, надоел своим скулежом.

И Рогозин снова, на ватных ногах, побрел наверх, и в самом деле не очень‑то рассчитывая уже увидеть Юрика.

Он сел на то же самое место перед дверью, где совсем недавно трясся от страха. В этот раз ничто не казалось ему страшным, дверь выглядела хоть и дырявой, но надежной преградой, способной остановить если не взбесившегося носорога, то крупного волка — точно.

— Чего я боялся? — спросил себя Рогозин, пожал плечами и заключил: — Пить надо бросать. Сидел бы сейчас в кафе на Невском, кушал бы булочку, глазел на девчонок… Нет, твою мать, понесло меня! Что за ду…