Стас Северский - Историк

— После их смерти они нас помянут или после нашей?..

— Это зависит от того, кто кого, Ханс… Главное, что и так и эдак — помянут.

Надо же, а ведь действительно так и вышло… Ведь все охранники системы мертвы, а память об этих охотниках у них осталась — вернее, память этих охотников осталась в архиве службы безопасности… и попала в мои цепкие когти… Вот как. Все же люди неглупый народ — что-то они да понимают… хотя бы то, что нельзя понять всего. Это великая истина. Но я, как истинный ученый, стараюсь доказать и опровергнуть все истины, в которых уверен или не уверен. Только так, стараясь их и доказать, и опровергнуть одновременно, можно в них абсолютно убедиться или абсолютно разубедиться… или, как происходит в моем случае, — поковыряться в них, пытаясь хоть что-то понять. Это все серьезнее, чем вот так вот взять и — просто поверить, опираясь на доводы и выводы других — основательные или безосновательные… Правда, другие больше делают не выводы, а выходки… А я — ученый — делаю и то, и это… И вообще — я много чего делаю. Это серьезное занятие — много делать… Много — это не мало… Вот так.

Крысы особенно решительно подошли к изучению этой записи, но я еще не знаю, в чем дело. Они мне пока ничего толком не говорят. Они мне никогда ничего толком не объясняют, считая, что я не такой сообразительный, как есть. Это они зря, я все равно разберусь, в чем тут дело, — с ними или без них. Только они знают, в чем дело наперед, а я узнаю после того, как прослушаю мысленный отчет этого ученого. Так уж бывает из-за того, что крысы котов такими высокоинтеллектуальными существами, как есть, не считают.

Груда грохочущего железа обрушилась мне на грудь, вырывая мой разум из непроницаемого мрака, но я не открыл слепленных сном глаз. Шлак, скрежеща заржавленными суставами, склонился над моим ухом и угрожающе зарычал, но глаз я не открыл. Он дохнул мне в лицо сероводородом, но я только отмахнулся, отгоняя его смрадное дыхание к открытому окну. Железные когти лязгнули о мой ошейник и начали настойчиво скрести ключицу, а я отвернулся к стене, утыкаясь лицом в подушку…

— Грабен, вставай! Ты должен встать и идти на службу!

— Еще десять минут…

— Одна, Грабен! И я начну кусать!

Шлак скрипнул тяжелыми челюстями, напоминая, что его пасть полна покореженных и обломанных зубов, но и это не подействовало. Я вяло стукнул едва сжатым кулаком по подушке…

— Укусишь — отправишься на свалку… Место, Шлак… Место…

— Надо же, как страшно! И не думай от меня отделаться такими угрозами!

— Это приказ, Шлак…

Шлак поразмыслил и исполнительно скрипнул хвостом, соскакивая с постели и отправляясь под кровать, к своре подобных ему кошмарных механических «собак». А я постарался отогнать мысли о наступающем утре. Я бы отдал все — только бы оно не настало. Но оно — некорыстно и, следовательно, — неподкупно, что значит, — неотступно и несокрушимо. Утро одержимо убеждением обличать обманную ночь — оно проявляет правду резкими лучами, рассекая ими, как отточенными мечами, призрачные видения мрака. Оно преследует и заключает зыбкие образы тьмы в вечно темных тюремных застенках. Оно регулярно наступает на ночь, занимая позицию всегда правого светоносца, не ведающего неповиновения. И я вынужден с каждым его вторжением вставать, выходить и видеть генерала Сигертра Стага… Каждое утро мне приходится встречать его — человека, с которым мне невыносимо находиться и в одном здании. Его появление в корпусе затмевает даже постоянное присутствие моих подчиненных. Даже общество воистину невыносимого капитана Хэварта Райнхольда мне вытерпеть не так тяжело, как визит генерала Стага, — ученого, поступающегося принципами человека во имя науки.

Торжественный зов к пробуждению заполнил звуком гулкие коридоры, но не заглушил скорые шаги и звонкие голоса — нам приказано приступить к работе раньше положенного времени. Но я еще не пробудился и продолжаю лежать в постели, смотря через окно на серые башни Шаттенберга, поднимающиеся над предрассветным туманом. Окно открыто, и хилый ветер пробирает меня утренним холодом до костей. Зябко. Трудно покинуть постель в такую промозглую рань. Но луч восходящего солнца бьет мне в глаза все неуклоннее… И труба зовет… Я знаю, что все это должно бодрить, только воли встать и выйти это все мне не дает…

— Шлак… Я не могу… А я должен появиться на построении… Я неделю не появлялся…

Шлак, подключенный моим зовом, забрался мне на грудь и начал исполнять задачу — делать мое дальнейшее нахождение в постели невыносимым… Он царапает меня наждачными когтями, вцепляется в мои волосы обломанными зубами и мерзко шипит мне на ухо, угрожая гневом генерала Стага… Но безуспешно. «Спутник» вышел из ниши в стене, протягивая мне отглаженный китель, а я еще не поднялся…

— Шлак… Я обязан пойти на построение…

Страшный «щенок» призвал на помощь свору, отдавая в голос простые команды всей своей скрежещущей и громыхающей рати. Мои механические кошмары разошлись, скуля и воя, стаскивая одеяло и вырывая подушку, душа и царапая… Стараясь сообща, они добились своего, и меня обдало смутным ужасом, бродящим между сном и явью. Мой разум, наконец, включился, и я, в конце концов, вскочил на ноги, отбиваясь от чудовищных конструкций и отбрасывая кошмары в темноту…

Я с трудом вдел руки в рукава и натянул сапоги. Шлак, видя, что я все же встал, успокоился и решительно распорядился, разгоняя свору, — снова пряча отражающие мои страшные сны конструкции под столом, под кроватью… Мои подручные «псы» скрылись в темных углах, и я снова рухнул на постель… Нет, я не встану. Я пропущу построение. «Спутник» зря старается поднять меня…

— Вас ждут, полковник. Вы должны идти.

— Еще минуту… Одну минуту…

— Заводы шестого укрепления Хантэрхайма встали после очередного налета. Хантэрхайм не восполнит потери без помощи Шаттенберга. Северной крепости нужны солдаты и офицеры. Вы должны встать и идти.

— Покажи мне последние данные.

«Спутник» включил экран, выводя данные на развернутую во всю стену проекцию. У меня начала болеть голова, когда я всмотрелся в столбцы кодовых обозначений…

— Хантэрхайм отстоял шестое укрепление, но оно — разрушено, полковник.