Алексей Штейн - Ландскнехт. Часть вторая

— Ну… что ж. Раз так — то, по законам венного времени… — ишь ты, как, с выражением. И, похоже, таки не шутит. Грохнут сейчас нас.

— Эй, погоди! — Балу обернулся — Вы‑то чего приперлись? А ну пошли отсюда! Йохан, что, опять с головой плохо? А ты старый куда?

— Даю последний шанс! — эвон как, благодетель, распинается — Сложите оружие и останетесь живы!

— Ну! Пошли отсюда! — машет на нас лапищей Балу — Чего встали? А ну, дай сюда!

Схватился за карабин, чорт здоровый, так ведь и отнимет… не драться же с ним..

— Вашбродь, это ж Йохан, с моей батареи — он и до того был на башку контуженный! А теперь вона — и еще раз зацепило — вишь, и бинтом повязана! Да отдай ты ружье, бестолочь! — это он уже мне. И вырвал таки карабин, зараза.

— Вахмистр… ну вот, как не совестно было… Эх, вахмистр — издевается, гад такой, начштаба‑то — Ну, а вы, сержант?

— Я, вашбродь, уж точно тут. — старик, смотрю, полез в сумку, трубку достал, насыпал табаку, и кисет Балу протягивает — Я старый уже. Мне в плену не выжить. Да и то сказать — мне уважаемый мастер Берг на той неделе сказал — опухоль у меня под горлом. Все одно не больше года осталось. Чего мне терять.

— Хмм… А ты? — это он, значит, минометчику.

Но тот, сразу, по — матери его, значит. А, вот оно что оба — двое — братья они что ли, или еще какая родня, похожие. Тут унтер его вдруг дернул, минометчика, на ухо что‑то буркнул, ружье забрал, и ко мне толкнул. Балу, смотрю, трубочку раскурил, на меня глянул, тихонько так сказал:

— Иди, Йохан, иди… Будешь в моих краях — зайди к моим.

И рукой махнул.

Нас с минометчиком тут же прикладами в общую кучу отпихнули. А мы, оба с ним, как во сне, не шевелимся сами даже. Балу стоит курит, со стариком переговаривается, унтер флягу достал и протянул лейтенанту, а потом и им перешло — видать во фляге не вода. Выстроились офицеры, комендант что‑то про присягу и уставы понес, про неотвратимость наказания, и прочее. Потом повернулся к тем, кто у стены, и эдак, с превосходством — ну, мол, последнее слово ваше!

Унтер опять выругался затейливо, лейтенант — смотри‑ка, сопля — соплей, а вид какой‑то приобрел, выпрямился, сплюнул под ноги презрительно. Старик вообще стоит, как погулять вышел, трубочкой пыхтит. И Балу только и сказал:

— Огонь!

То ли от нервов то ли еще как — среагировали некоторые, грохнули выстрелы. Унтер завалился на колено, за живот схватившись, старика мотнуло. Потом еще выстрелы — залпа не вышло, вразнобой палить стали. И не по одному разу.

Затихло. Начштаба, кусает губу, идет значит к стене, на ходу револьвер заряжает, гильзы под ноги роняет и на ходу сапогом их — только летят со звоном… Подошел — тут стонет кто‑то — кажется, минометчик. Руку с револьвером начштаба вытянул — а лапка‑то дрожит… Второй рукой подхватил, и — бах, бах. Затих унтер.

…Нас по — быстрому обшмонали, отобрали личные вещи у кого были, все остатки амуниции и оружия, ремни сняли. Построили в две шеренги, повернули, и мы пошли, сопровождаемые конвоем из унтеров.

Проходя мимо, бросил взгляд, и картина, что увидел, как‑то впечаталась в голове. Насовсем, как кислотой по металлу вытравили.

Балу сидел у стены, вытянув ноги, остальные лежали вповалку. Их так и не трогал никто. А в откинутой руке у Балу так все еще и дымилась его трубочка. Рядом с ними сидела санитарка и плакала.

Вот тут‑то меня и накрыло.

Даже, кажется, чуть в сторону повело. И в целом — словно по голове ведром двинули. Аж в ушах не то свист, не то звон какой. И легкость такая в теле… или наоборот, онемелость. Как не мое все и вообще все ненастоящее, сон это все.

Не видал я такого раньше в жизни. Чтоб вот так. Никак не ожидал. Как обухом по голове оно мне, значит. Вроде всякого навидался в той жизни, и во всяком дерьме купался, а такого не видал.

Потом еще запомнилось — мимо главного корпуса шли — и стоят там двое, в ненашей форме, песочная такая, и покрой иной, по всему — офицеры, и смотрят с интересом. И один из них так насмешливо спрашивает идущих впереди офицеров — мол, что это у вас тут, господа, за действо такое? Я, надо сказать, ожидал — язык там другой, или хоть акцент — нет, ничуть. А комендант, сука такая, аж сияя, даже не ответил — нет, он, падла такая, натурально им ДОЛОЖИЛ — бунт, мол был… а мы его усмирили, зачинщиков перестреляли а этих — под замок!

— Бунт? — спрашивает их офицер — А по какому поводу? Воевать отказывались? Так вы же вроде как сдаться согласились?

_- Так точно — не, ну смотри, блядь какая, только что в струнку не тянется — А вот они не подчинились, воевать хотели!

Тут ихний‑то, на нас так, с удивлением даже посмотрел.

— Ну — ну, говорит — интересно у вас тут все, господа, устроено…

До того уж мне от этого погано стало, что и не сказать.

Даже и не помню, как дошел до гауптвахты, и вместе со всеми забился в небольшую камеру. Присел на пол — скамьи на ночь только приносят, и сидел, даже не слыша разговоров. Да и не разговоры вокруг были. Кто‑то что‑то буркнет, ему так же коротко ответят, и опять тихо. За окном кто‑то ходил и бегал, команды были слышны. Потом кто‑то прошел, двое, и со смехом так '…да, Арри, они сами своих солдат загнали в казематы и остались охранять, остальные сидят у себя под честное слово…'. Потом горн играл сбор. Стало душно, и я даже задремал. Потом проснулся, показалось — стреляют. Спросил соседа — тот плечами пожал — вроде да, а может и нет. Непонятно.

Еще через какое‑то время дверь открылась, и сержант — дежурный, хмурый и без оружия, приказал выходить. Вышли и построились перед входом, напротив нас — ненаш офицер, рядом наш унтер, кажется из пехотных. И четверо солдат ненаших.

Офицер лениво глянул — махнул рукой:

— К остальным их!

— Осмелюсь доложить, вашбродь — тут же встрял унтер — Этих — нельзя ко всем. Это, разрешите доложить, вашбродь — бунтари. Выступали с оружием против примирения. Как бы они остальных…

— Против чего, унтер, говоришь, они выступали? — офицер издевательски наклонил голову и оттопырил пальцем ухо — Я, наверное, слух повредил… не послышалось, что они выступали против какого‑то примирения? А? С кем же вы, мерзавцы, еще примиряться хотите… после капитуляции?

— Виноват, вашбродь…

— Ну — ну… Отдельно, говоришь… Пожалуй что. Эй! Штыки примкнуть, оружие к бою! Ведите этих отдельно… унтер покажет, куда!

И повели нас к выходу из цитадели. Проходя мимо храма мы головы вывернули аж — окна в пристройке, где капеллан жил, выбиты, и дымком тянет — гранату, что ли, кидали? — а рядом на земле — два тела в песчанке, и сам старик, в полной форме, с кобурой пустой, в кровище бок и половина лица. Поодаль хмурый офицер стоит. Видать, дедан живым не дался. Не то, что мы. Хотя и странно, вроде как религиозных разногласий тут нет, чего сцепились‑то? Или есть разногласия? Надо будет уточнить, но подумалось об этом как‑то вяло. Может, дело не в религии, а в самом старике. Что ему при новой власти не жизнь.