Олег Верещагин - Возрождение

Через сотню шагов он испугался, что заблудился. И не сразу понял, что на снегоступах он просто идет гораздо медленней, чем на лыжах. Оглянулся на неподвижный сверток на лыжах. Умер?! Едва не бросил постромку, чтобы проверить, заставил себя успокоиться и идти. Идти как можно скорей, но не загоняя себя.

Теперь нельзя умирать. Нельзя. Чудесами так не разбрасываются. А если Володька все-таки умрет – то… то никогда ведь не поздно, разве нет?

Домик выступил из метели неожиданно, старик почти уперся в крыльцо снегоступами и чуть не упал. Очень поспешно, но без суеты он втащил лыжи с грузом на крыльцо, потом – дальше, внутрь… и, только оказавшись в теплой привычной комнате, понял, что ужасно устал. Руки тряслись. Ноги подгибались. Сердце екало и то скакало в горло, то падало куда-то вниз и застывало, принуждая кашлять.

На какой-то миг оно остановилось совсем, и старик подумал, что все-таки умрет. Но потом дурнота отхлынула, оставив слабость. И все-таки он не позволил себе даже присесть, лишь скинул снегоступы и верхнюю одежду и занялся внуком.

Втащив мальчика на разостланную поверх постели клеенку, он принялся раздевать спасенного. Обморожений у внука было много, но все не очень сильные, он был достаточно тепло, хотя и нелепо одет и обут. Еще – ужасающе грязен, чудовищно, брезгливость старику – вовсе не брезгливому человеку! – помогла преодолеть только оглушающая жалость. В длинных, слипшихся в сосульки, немытых волосах кишели вши. И весил мальчик хорошо если половину от положенного, кости торчали через кожу, под которой почти совсем не осталось мышц. В плотно прилегавшем к спине – не сразу заметишь! – школьном рюкзаке было пусто, только пара замороженных воробьев, полторы пачки сухой лапши, черная от копоти металлическая кружка да запасные тесемки-ремни к снегоступам. А в карманах верхней… куртки?.. – почти пустая зажигалка, складной нож, серьезный такой, не уличный китайский – и два пистолета. Оба старик знал, «ТТ» был совсем пустой, «ПМ» – с пятью патронами в обойме. Пистолеты были ухоженные, вычищенные.

Старик разрядил «макаров». Покачал его на ладони, а потом уважительно убрал оружие и патроны в стол…

Он боялся, что внук умрет. Впервые он по-настоящему чего-то боялся за все прошедшее время. Никогда в жизни он не видел таких истощенных людей. Именно теперь он осознал, что мир – погиб. И что погиб страшно. Если уцелевшие выглядят так– то…

И если умрет внук, то гибель мира станет окончательной.

Какое-то время он думал: может быть, попытаться добраться до поселка? Там фельдшер… Но потом старик понял, что от страха за внука, от боязни собственного неумения думает о мире вокруг как о прежнем мире. Неизвестно, цел ли поселок. Неизвестно, как его там встретят. Ничего не известно, кроме того, что мальчика надо спасать.

Эта цель затмила все остальное. И странным образом оживила энергию старика…

Володька не приходил в себя почти неделю. Не говорил ни единого связного слова, если открывал глаза – там была только блестящая бессознательная пленка. Старик забросил станцию, не отходя от постели, на которой метался, бормотал, страшно кричал, о чем-то просил, с кем-то разговаривал – то весело, то оживленно, то гневно – внук. У мальчика был страшный жар, почти сорок один градус. Сердце билось, как спятивший барабанщик, было видно, как оно колотится за торчащими ребрами, словно стремясь проломить их клетку и выскочить наружу. Старик делал все, что мог и знал, – поил чаем с малиной, поддерживал силы бульоном, давал лекарства, в которых разбирался неплохо и которые были, ухаживал за мальчиком и умолял все, что только есть на свете, об одном: чтобы Володька выжил. Выздоровел.

На шестое утро вокруг домика кто-то ходил. Размеренные, ровные шаги были слышны сквозь вой пурги в комнате, где почти непрерывно стонал, тихо и страшно, но уже почти не двигался на постели мальчишка. Старик сидел у постели и слушал эти шаги, окаменев… нет, не от страха, а от сознания собственной беспомощности.

Хрупп. Хрупп. Хрупп. И так вокруг дома. На крыльцо – хрусть. Хрусть. Хрусть. У двери – долго. Минуту. Больше. С крыльца – хрусть. Хрусть. Хрусть. Вокруг дома – хрупп. Хрупп…

Старик ждал, что вот-вот откроется дверь в сени. Запертая, и сенная дверь заперта, но… что это значит, в конце концов? Он хотел в отчаянии помолиться Богу – но… но какое к этому имел отношение Бог? И какой Бог мог остаться в мире, где царствовали холод и ночь? Если они и были – эти боги, – то старик не умел их позвать и не знал их имен…

Володька вдруг сел. Худой, с блестящими огромными глазами. Посмотрел на дверь темным неподвижным взглядом и упал обратно – застонав, как умирающее животное.

И тогда старик вскочил.

– Убьюу-у!!! Пошла про-о-очь!!! – услышал он свой собственный яростный крик… и опомнился только на крыльце. В лицо, в грудь через тонкий свитер хлестал жестокий мороз. Выл на разные голоса ветер, нес колючий снег, и старик с удивлением понял, что в руке у него – топор. Прямо перед стариком пурга быстро затягивала в воздухе какой-то странный… порез, что ли? Как будто кто-то прорубил в снежной круговерти круг и расчеркнул его начетверо крестом.

С трудом волоча ноги, уронив топор в сенях, но не забыв закрыть за собой обе двери, старик вернулся домой.

И вдруг понял, что внук… спит. Спит спокойно, спит, ровно дыша.

Ноги у старика подкосились. Он упал на табурет и, уронив голову на руку, на столешницу, сам то ли умер, то ли все-таки уснул…

Он уснул. И проснулся от того, что на него глядели. Поднял голову, пожевал губами, разминая онемевшую челюсть.

– Дед, это ты? – слабенько, почти как дыхание, спросил Володька. Он лежал неподвижно, но глаза у мальчика были живые, сознающие. – Я дошел, да? Я не сплю?

Старик вскочил. Подался вперед. Мальчик медленно закрылся рукой, похожей на тонкую ветку, и, всхлипнув, сказал постанывающе:

– Де-е-ед… прости… я… я… в постель… сход… короче… – и поперхнулся, потому что старик едва не сделал глупость – чуть не задушил внука объятием…

Володька был невероятно слаб и почти ничего не весил. Но он был жив и – здоров, как с облегчением понял старик. Теперь внука надо было просто выходить. Физически. А для этого средства были. Хуже оказалось у него с головой. Намного хуже.

Мальчишка, кажется, все еще не верил, что жив и что рядом с ним – близкий человек, который его любит. Пройденные испытания, о которых старик тогда только еще догадывался, едва не лишили мальчика рассудка и на этом рассудке сказались. Но старик был умен и опытен в жизни, поэтому странности поведения мальчика – то, как он прятал еду, как нашел и положил под подушку оба пистолета, как вдруг начинал плакать от какого-нибудь слова или даже просто так, то, как он пугался протянутых рук, но сам мог ни с того ни с сего взять старика за руку и не выпускать по нескольку часов, то, что он боялся спать в темноте и иногда, ужасно завывая, кричал по ночам, – не вызывали у старика ни насмешки, ни гнева. И постепенно они сходили на нет. А все время лежать внуку старик не давал – принуждал, в том числе руганью и окриками, вставать, ходить, делать старую гимнастику, даже убираться в комнате, все больше и больше, чаще и чаще…