Сергей Юрьев - Нить неизбежности

Я долго пытался понять, с чем (или с кем) свела меня судьба. Я даже перетащил сюда свою библиотеку из нашего дома в Камелоте. Мария, наверное, до сих пор теряется в догадках, как воры, не повредив замков и не издав ни единого шороха, вынесли тонны книг. Мария… Я так и не решился даже взглянуть на неё — это было бы непозволительной слабостью. Ответственность, которая легла на меня, слишком велика, чтобы я мог позволить себе любые послабления.

Теперь, когда прошло почти десять лет с того дня, когда я впервые ступил на этот остров, я понимаю, очень хорошо понимаю, почему тахха-урду так трепетно соблюдали древнее табу и не переступали ту границу, за которой дремлющий Тлаа мог почувствовать чьё-либо приближение.

Сатьячепалитья, вождь этого славного народа, умер в прошлом году, на прощание успев сказать мне, что теперь я должен стать Тлаа и уйти вместе с ним, пока никто не принёс сюда Тантхатлаа, что я должен уйти вместе с Тлаа, пока духи предков не призвали меня к себе, что Тлаа, оставшись пуст, сам начнёт искать Тантхатлаа и неизбежно найдёт, и тогда на мир обрушатся страшные бедствия. Что такое Тантхатлаа, он сказать не успел, а возможно, и сам этого толком не знал. Но я могу предположить, что это загадочное Тантхатлаа — не что иное как личность, или сущность Тлаа, его воля, оторванная от силы. И эта сущность или воля, соединившись с обезличенной, неприкаянной, пустой, но уже разбуженной силой будет творить зло и разрушение. Не знаю, почему для меня это настолько очевидно, может быть, потому, с какой лёгкостью Тлаа отзывается даже на тени мыслей, в которых заключены смерть и разрушение.

Сатьячепалитья сказал, что я должен соединиться с Тлаа и уйти. Куда? Вероятно, куда-то за пределы этого мира. Но я не могу этого сделать, потому что едва ли смогу себе отказать в естественном стремлении пройти до конца свой земной путь и получить должное воздаяние по ту сторону жизни и смерти за все свои грехи, которые сейчас только умножаются. Единственное, что я могу сделать, вернее, не могу не сделать, это передать Тлаа то немногое, чего осталось во мне разумного и доброго.

Позавчера на остров вновь высадились солдаты. Не знаю и не хочу знать, что им надо здесь, но если кто-то из них приблизится к Чаше или хотя бы к селениям тахха-урду, наверное, мне придётся снова убивать. Слава Господу, что я могу не видеть того, что порой вытворяет мой разум.

Дневник профессора Криса Боолди, запись от 12 января 2955 г. от основания Ромы.

8 октября, 13 ч. 20 мин., о. Сето-Мегеро.

Компания Сирены почему-то сторонилась его, видимо, опасаясь недовольства Лиды — как только Онисим приближался к ним, замолкало банджо, стихали разговоры и смех. На вопросы отвечали путано, невнятно и при первой возможности старались откочевать куда-нибудь подальше. Даже Рано Портек, скорее всего, считая, что однажды по пьяни сболтнул ему лишнего, старательно отмалчивался. Только Лана Кордо изредка бросала на него оценивающие взгляды и то предпочитала делать это издалека.

Впрочем, и Лида уделяла ему ненамного больше внимания, чем все прочие островитяне — она целыми днями лежала на своём пледе, уткнувшись в томик Конде ле Бра, отвлекаясь лишь на то, чтобы перекусить, или перекурить, или вздремнуть, или искупаться. Борьба за свободу Галлии, понимаешь… На третий день Онисим сам предложил ей содействие в осуществлении какого-нибудь нового мелкого хулиганства на ромейской территории, лишь бы она представила его загадочной Марии, но Лида резко ответила, что, во-первых, не хочет больше позориться перед Милой Галлией, а во-вторых, вообще ничего не хочет. Когда он сам предпринял попытку подняться к хижине, через полверсты обнаружился Рано, лежащий поперёк тропы рядом с двумя ящиками бренди, один из которых был наполовину пуст. Теперь он был достаточно пьян, чтобы поговорить, и искренне посоветовал не лезть на рожон, а подождать, пока Лидуня не перебесится — с ней такое часто бывает, а потом проходит.

Вспоминались «золотые» денёчки в Пантике — теперешнее времяпрепровождение мало чем отличалось от тогдашнего. Оставалось только развлекать себя долгими прогулками вдоль берега и созерцанием эверийской военно-морской мощи на горизонте сквозь мощный бинокль, который безропотно отдал ему Зуко Дюппа, скверный игрок на банджо.

Не отрывая глаз от окуляров, Онисим проводил взглядом авианосец, уходящий за мыс, и в поле зрения попал кусок берега, по которому бежала Тана Кордо, размахивая руками и крича что-то издалека.

— Лида! Лида, тебе там посылка. — Чувствовалось, что ей не терпелось сообщить об этой новости.

— Тана, не сходи с ума! Какая посылка?

— А вон там за мысом контейнер стоит, к берегу его прибило. А на нём написано — Лиде Страто от Милой Галлии.

— Онисьим. — Лида отвернулась от своей собеседницы и от ветра, чтобы прикурить. — Может, сходишь — посмотришь? Странно это всё. Тана, проводишь?

— Ну нет, — заявила Тана, как бы невзначай взяв Онисима под руку, и слегка сдавила кончиками пальцев его бицепс. — Парень он симпатичный, но я себе не враг. — Она, изобразив на лице жизнерадостную улыбку, побежала навстречу прибою и вскоре уже плескалась в сотне аршин от берега.

— Тогда сходи один, — предложила Лида, подтолкнув Онисима в спину. — Правда, сходи посмотри. Мне что-то не сильно туда хочется.

Не успел он отойти на несколько шагов, как из-за мыса донёсся раскатистый грохот взрыва. Он оглянулся на Лиду, которая как ни в чём не бывало продолжала лежать на своём пледе, и двинулся дальше, на мгновение пожалев, что оставил пулемёт на месте недавней хулиганской выходки — нигде и никогда ничто не взрывается просто так. Метров через пятьсот показался лежащий на берегу развороченный пластиковый контейнер, но ещё раньше на песке обнаружились разбросанные повсюду ошмётки готовых мясных завтраков и вакуумных упаковок от них, пачки сигарет «Король Хильперик», небольшие пластиковые бутылки с минеральной водой, прожжённые футболки и зажигалки с портретом Ромена Кариса, расплавленные плитки шоколада «Золото Галлии», разбитые банки с остатками апельсинового джема, книги, часть из которых догорала на ветру.

Аршинах в двадцати от контейнера стоял странный тип в тоге и в старинной альбийской каске и кричал во весь голос по-ромейски:

— Анжел! Что ты наделал, Анжел! Теперь, значит, и мне подыхать из-за тебя. Не хочу! Анжел!

Тело Анжела лежало тут же, заваленное кучей всякого хлама, который вывалился из контейнера. Только рука валялась отдельно, да и тога покойного была красна от крови. Врач ему уже явно не требовался…

— Оньисим! Эй, Оньисим! — Лида возникла в пределах видимости, когда тело Анжела уже покоилось под высоким песчаным бугорком, обложенным булыжниками, и Адриан, не переставая причитать, возлагал на могилу каску своего брата. — Я… — Она вдруг остановилась, заметив завершение погребальной процессии.