Петр Воробьев - Разбой

– Это по-нашему! – купец с размаху плюхнулся в застонавшее кресло и принялся за налимью печёнку.

Самбор, едва уполовинив свою чарку, уважительно кивнул К#варе. Ещё лучше, скрипачка поперхнулась чамбой и вывернула селёдку с тарела частично на скамью, частично на предположительно знавшего больший толк в треске соседа, тут же принявшегося хлопать её по спине.

Тем временем, стюард успел перемотать и спрятать в жестянку хронику и зарядить кинокартину. Свет вновь померк, кинострой застрекотал.

Хлопья крупного снега кружились над чёрными ветвями вишен с давно облетевшей листвой и над странно выгнутыми крышами высоких чертогов, крытыми тёмной черепицей. По узкой улице брёл одинокий и, по всему судя, видавший лучшие времена странник, пьяно пошатываясь и волоча за собой секиру. Не лишённым приятности голосом, странник напевал:

К звукам пения и неровных шагов пьянчуги прибавился глухой стук копыт. Всадник в доспехах из блестевших лаком металлических пластин, переплетённых вместе шнурами, вытащил из ножен меч, занося его для удара. Странник качнулся в сторону, едва на вершок разминувшись с боком коня, и одновременно вскинул секиру, как крюком, вытаскивая ей верхового из седла. Тот коротко пролетел по воздуху и упал навзничь, его меч звякнул о камни. Неверной походкой, странник подошёл к поверженному неприятелю и с хрустом опустил своё оружие.

– «На отбитый кусок топора», – допел певец, глядя на вытащенное из головы врага лезвие секиры, выщербленное и покрытое тёмной кровью. – Лошадь!

Лошадь ничего не сказала, но прекратила бегство. Странник перешагнул через труп, порывшись за пазухой, вытащил яблоко со слегка сморщенным и потемневшим боком, положил на раскрытую ладонь, и встал в ожидании. Продолжая опасливо косить глаза в сторону мертвеца, животное взяло яблоко. Раздался хруст, сочнее и продолжительнее недавно прозвучавшего при внедрении секиры в череп.

Ведя лошадку под уздцы и шагая несколько увереннее, певец вышел по улице к гавани, где у одного из пирсов его ждали двое.

– Пиндсвин, откуда лошадь? – спросил один из них.

– Где «Невоздержанность Феронико»? – прозвучало вместо ответа.

– Колошенцы по какой-то блажи собирались закрыть ворота в гавань, Ветурлиди вывел корабль, на рейде за Нуткиным Островом тебя ждёт!

Лошадь шла шагом по обнажённому отливом сырому песку. На вид окончательно протрезвевший Пиндсвин сидел в седле, его остававшиеся безымянными товарищи брели чуть поодаль. Берег порос исполинскими соснами, с их ветвей свисали бороды мха. В куче водорослей, у кромки волн что-то валялось.

Крышка ларя странной работы была наполовину открыта, на листьях морской капусты и на песке поблёскивали вычурные и почему-то казавшиеся зловещими украшения, с узорами, хитро составленными из изображений зубастых глубоководных рыб и переплетений осьминожьих щупалец. Чуть поодаль от ларя лежало частично скрытое морской травой тело.

Изображение исчезло, одновременно завоняло горелым.

– «Киностройщика на мыло»! здесь кричать не принято? – негромко полюбопытствовал сосед Адусвинты слева.

В полутьме, Толлак вытащил из ящичка под киностроем маленький резак, гнёт [181]для киноплёнки, кисточку, и банку с клеем.

– Пару диалептов, гости дорогие! – сказал стюард.

– Безмер, чтоб ожидание скоротать, благо и штоф, и чарочки остались, обнеси честно́е собрание чамбой? – предложил Левота. – А потом мне селяночки с морским змеем?

На этот раз, чамба, даже без закуски, пошла на удивление гладко, как янтарь, скользящий по шёлку. К удивлению К#варе, схоласты лишь чуть пригубили свои чарки. Стрёкот киностроя возобновился.

– Разговоры да разговоры о моряках и русалках, – сказал Пиндсвину товарищ. – Но вот она, русалка, и будь даже живая, куда?

Тело, частично очищенное от водорослей, лежало перед ними ничком. Его покрытая мелкими пятнышками нижняя часть напоминала не столько рыбу, сколько дельфина или морского змея, сужаясь вверх ко вполне девичьему стану. В мокрых волосах запутался венец – щупальца, сжимавшие самоцветы.

– Ну ты деревня, – укорил его третий моряк, наклоняясь над мёртвым существом, чтобы перевернуть. – Вот куда!

Глаза мёртвой русалки были закрыты. Венчавшая тоненькую шейку с забитыми песком прорезями жаберных щелей голова безжизненно перекатилась на бок, большой рот с пухлыми губами слегка приоткрылся. Показалось несколько рядов шилообразных зубов, с которых закапала полупрозрачная вязкая жидкость.

– Кто чем, а я бы не стал, – изрёк Пиндсвин, по-прежнему сидя в седле.

– Возьмём сокровище, и пошли к «Невоздержанности»! – голос первого моряка слегка дрогнул.

– И сокровище бы оставил, – невозмутимо закончил верховой.

– Ты что, это ж тироны [182] в красном золоте! – второй моряк потянул за венец.

Одно из век русалки дрогнуло, матрос отшатнулся, из глазницы вылез небольшой краб и бочком двинулся по песку, сжимая в клешне волокнистый кусочек мертвечины.

Проблески сознания вернулись к К#варе, когда двое несли её – один бережно держа под мышки, другой за ноги – по узкому проходу.

– До начала вахты, думаешь, проспится? – сказал со стороны ног Самбор.

– Может, и проспится, пять часов ещё, – ответил Йоло хореограф. – Даже если и не проспится, пару часов Кромбьёрн ей, поди, простит. Умница, сиротка, руки золотые, растяжке только позавидовать, и прирождённое чувство ритма. Был бы я сам по женской части, восемь из Четырнадцати мне в помощь, втрескался бы. Пришли.

Рука Йоло, поддерживавшая правое плечо К#варе, куда-то делась. Щёлкнул язычок замка. – Стащи с неё сапоги, и пусть отсыпается, – заключил хореограф.

Его вторая рука тоже куда-то пропала, но под головой, плечами, и спиной оказалось что-то приятно-мягкое.

– Где бы Меттхильд присмотреть такие сапожки? Змеиная кожа, нет? – Самбор возился с правым сапогом.

«Шкура диатримы», – хотела объяснить К#варе, но язык не слушался.

Схоласт снял правый сапог, поставил его на рундук в ногах койки, и принялся за левый, продолжая приговаривать:

– Кайсане, конечно, потрясающий народ. В одиночку с копьём на саблезубого кота, огненными муравьями похлёбку приправляют, неделю без воды пешком по пустыне, третье поколение против работорговцев не сдаются, но чамбу пить…