Петр Воробьев - Разбой

– Да хоть верп четырёхлапый себе засунь на аршин, где Сунна не светит, и восемь раз посолонь поверни, я и то не возражу, – разрешил воевода, тяжко вздохнул, дивясь сыромятным постолом тёртой удолобости брусовца, хлебнул слегка остывшего сверху чимара, и заел вишнёво-лещинным пирогом. – Теперь говорят, «Родитель вдов» проклят.

Со стороны площадки между вторым и третьим вагонами что-то лязгнуло. Вратислав невольно потянулся к ручнице, лежавшей рядом, но в помещение вошёл, пригнув голову, Лютомысл знахарь. Ивар сцепщик закрыл за ним дверь и вновь запер ключом-трёхгранкой.

– А почему проклят? – спросил Воемил.

– Дедушка Собко сказал бы, название неудачное, – предположил Самбор.

– Клоповская шелупина, верно! – мысль как-то никогда не приходила в голову воеводе. – Вдов-то он понаделал… Слухи вот какие. В первом плавании, говорят, Аустур всплыл рядом с айсбергом, а в айсберге был вмёрзший драккар с драуграми, и кого-то угораздило с того драккара на борт принести не то ларец, не то зеркало.

Вратислав вновь прибегнул к пирогу в поисках утешения: Несебудка превзошла саму себя.

– Вовьми тове пивога, – воевода, не прожевав, поспешил присоветовать мечнику. – Вево смотвифь?

Тот покачал головой.

– Хоть попробуй, жена нарочно для тебя пекла! – сказал пеплинский конюший.

– А покрепче чимара что-нибудь есть? – негромко спросил кого-то Лютомысл.

– Не в обиду, Изборе! У меня с недавних пор предубеждение против… – Мествинов мальчишка бросил взгляд на роскошный ломоть на придвинутом Избором тареле и ещё больше посерел. – Пирогов с ягодами и орехами.

В углу забулькало.

– А ещё покрепче? – вновь спросил знахарь.

– Та ж железнодорожная, только неразбавленная, – ответил неизвестный путеец. – Много тебе не будет натощак?

– Так плохо? – озаботился ещё кто-то за пределами светового конуса.

– Хуже, – ответил знахарь.

Снова забулькало. Самбор с тоской взглянул в направлении звука, потом глотнул чимара, повертел в пальцах титановое яичко-оберег, подаренное Меттхильд, и наконец сказал:

– Может такое быть, чтоб у целого народа случилась поломка в голове?

– О чём ты? – Вамба-стрелок оторвался от длинной распечатки с дырчатыми краями, куда таращился по крайней мере пару последних диалептов.

– О девятиреченцах? – наполовину спросил, наполовину ответил воевода.

– О ком же ещё, – отозвался из дальнего угла Лютомысл.

Он говорил замедленно и преувеличенно чётко:

– Никогда таких травм не видел. Такого ни в одном лечебнике нет. А что мне рассказали, ещё хуже. Что лечебник. За такое ни в одном законе и вира не прописана.

– Самих их лечить надо, задуплись они обвислым триербезистым удом! – согласился воевода.

Ещё накануне, в разговоре со Снот он упрекнул клеохронистов в намеренном преувеличении «девятиреченских зверств», чтобы дённики спорее продавались, но после встречи с труполюбом на крыше, Вратислав стал подумывать, что вестовщики наоборот щадили читателей.

– Психоаналитики говорят, – не очень уверенно попытался внести свой вклад один из молодых железнодорожников. – Если матушка тебя не любила, вырастешь озлобленным.

– Это упрощение, – речь знахаря продолжала замедляться. – Есть два вида злобы. В каждом смертном они живут. Злоба справедливая, если род твой в опасности. И злоба неспра…

– Гудимко, голову ему поддержи. Умаялся наш Лютомыш.

Напившийся железнодорожной воды знахарь, водворённый в подвесную койку, погрузился в сон.

– Что он там недорассказал про несправедливую злобу? – спросил Избор.

– Да это старая притча про двух волков, – объяснил Вамба. – Один своё логово и волчат защищает, а второй всё, что ни увидит, на части рвёт.

– Есть такие, – рассудил так и не закуривший Стрига. – Один прошлой зимой к нам в овчарню забрался, так одну овцу утащил, а больше дюжины загрыз.

– Но волк – не поморянин? И даже не чолдонец, поди? – не соглашался конюший. – Может, вернее, как Гудим про матушку сказал?

– Всю дюжину чолдонских тём [271]вот так матушка не любила, что ль? – усомнился пеплинский пестун.

– Запросто, – Вратислав припомнил недавно прочитанное. – Отношение к женщинам в Девятиречье отвратное. Даже не как к рабам, как к скотине. Мальчиков у них отбирают, едва те ходить начинают, так что матушка их не то что не любила, а они её почитай вообще не знали.

– И что нам с ними делать? – Деян уставился на свою левую руку с тремя пальцами в лубке. – Ты, воевода, говоришь, лечить всех?

– На то психоаналитиков во всём земном круге не достанет, – заметил Самбор.

– Стальная припарка на три пяди – лучшее лекарство! – в подтверждение своих слов, пестун наполовину вытащил меч из ножен и с лязгом послал обратно.

– Столько мечей собрать, тоже дело непростое, – напомнил воевода. – И наши пять дюжин со всего Поморья еле наскребли. А как ты мужу из Наволока или с Груманта объяснишь, за что ему жизнь у Щеглова Острога на кон ставить?

– Вот сидел бы в Альдейгье, что ль, конунг, – мечтательно сказал Деян. – И был бы он конунг всего Гардара. Разослал бы ратную стрелу, и не пять дюжин, а пять тём бы поднялось. Или ещё лучше, пять тём и флот аэронаосов.

– Про Шкуродёровы самонаводящиеся ракеты забыл? – напомнил Самбор. – Мне одна и то под конец села на хвост, даром что нарочно летел в трёх саженях от земли.

– Ну и что, Вамба ж её сбил, – сказал пестун.

– Таких стрелков, как наш астроном, в земном круге и двух дюжин не наберётся, – возразил Воемил кузнец. – А теперь представь, что в твой аэронаос таких ракет летит три дюжины…

Сам астроном был совершенно безучастен к похвале. Он отложил распечатку и принялся строчить на бумаге что-то пугающее – тригонометрический ряд?

Кузнец перешёл в риторическое наступление:

– Потом, что это за дурь – конунг всего Гардара? Как ему всем Гардаром управлять? Если он в Альдейгье сидит, с какой стати Остров его слово послушает?

– Почему дурь? Как гегемон в багряной гегемонии! От одного его слова, больше трёх тём лет твердь сотрясалась!

– Ну, из дурной головы одного такого гегемона южные гардарцы сработали собачью миску, – напомнил Самбор. – Города-государства победили неспроста. Это высшая форма общественного устройства.

– Какая ж высшая? С оравой вонючих дикарей на лысых коровах справиться не можем! – не унимался пестун.

Вратислав тоже вступил в спор:

– Вот о чём подумай. Город с поветом достаточно велик, чтобы поддерживать мистерионы, цеха, и братства. Город достаточно мал, чтобы управляться вечем, где всяк, кому дело до дела есть, может слово сказать. Город и на подъём лёгок, может бронепоезд в два дня снарядить. А представь, что было бы, если б твоего гардарского гегемона пришлось о подмоге просить? У него, поди, на столе одних телеграмм непрочитанных валялось бы недели на три!