Петр Воробьев - Разбой

Снег наконец-то стаял, хоть и с опозданием на полтора месяца, а вот в южной части поляны у наполовину разделанной огромной туши сгрудились как раз те самые отчаявшиеся охотники. Длинная шея и расширявшиеся к трёхпалым стопам ноги, при жизни животного наверняка казавшиеся изящными, не оставляли никакого сомнения, что дичекрады убили не слона, а дикого панцирного единорога, тем уменьшив общее число таковых в лесах западного Нордланда ровно на четверть.

– Да как у тебя рука на Кромова зверя-то поднялась? – кричал на пожилого предводителя охотников Дромил ловчий. – Морда дайнавская! Вор! Клятвопреступник!

Технически Дромил был трижды прав. Тот, кого он попрекал, был дайнавом. Та часть заповедного леса, где обитали единороги, находилась на судавской земле. В довершение непотребства, и судавы, и дайнавы были связаны вековыми клятвами охранять лес и всё живое в нём. Тем не менее, если у тебя входит в привычку всегда настаивать на собственной правоте, громко и не принимая в учёт обстоятельств, рано или поздно ты с большой вероятностью окажешься скорее прав, чем жив. Трёхстволка, висевшая на погоне-ленивке поперёк живота дайнавского дичекрада, в одно мгновение оказалась наставлена Дромилу в лицо.

– Полегче, вы оба, – посоветовал Самбор, хлопая по закрытому тулу.

Надо было отдать суженому Меттхильд должное – это была вкрадчивая, но действенная угроза без угрозы. С одной стороны, стрелы для знаменитого лука временно оставались под крышкой, с другой, глухой звук от соприкосновения боевой перчатки мечника с тулом напоминал дайнавам, что Самборовы доспехи были совершенно неуязвимы для их оружия, за возможным исключением слонобоя, из которого дичекрады кощунственно прикончили единорога. Но слонобой, частично разобранный, лежал на куске турьей замши чуть поодаль от туши. Другие поморяне, прилетевшие на гироплане, могли, по Хельгиному разумению, похвалиться латами почти сравнимого с Самборовыми качества. В случае перестрелки, лес скорее всего остался бы без ловчего, заодно Курум мог лишиться письмовода (так Хельга трезво и невысоко оценила вероятность собственного выживания), но ни один из дайнавов в потрёпанном охотничьем снаряжении не вернулся бы в родные деревни.

Тот же мысленный расчёт произвёл и дичекрад – стволы его оружия медленно опустились.

– Нужда заставила, – сказал наиболее драный старый дайнав с кривой бородёнкой. – Зима затянулась, скотину кормить нечем, сено кончилось, житом стали кормить, а тенктерский [273]поезд с новым зерном не пришёл…

– И не придёт, – обнадёжил Бедомир, один из Самборовых товарищей. – Тенктеров да сикамбров [274]девятиреченцы самих, что зерно, подчистую смолотили.

– Чья ж вина, что вы килейских коров развели? – добавила Репица гаёвщица [275]. – Овцебыки или даже туры и из-под снега бы прокормились!

– Это всё не способствует, – заметил Самбор.

– Что не способствует? – Репица указала на тушу. – Единорожицу убили! Беременную!

Открытие этой грани преступления вызвало замешательство не только среди новоприбывших поморян, но и у некоторых дайнавов. Новенькие резные листочки на дубах ещё не давали много тени, и в резком свете заполуденной Сунны место убийства было видно до омерзения отчётливо. Сменился ветер, обдав собравшихся удушливым смрадом уже начавшей протухать крови. Поодаль, один ворон позвал другого – мол, летим, птичка, там столько вкусного… Дав поморянам послушать жужжание насекомых, гаёвщица заключила:

– Зряшные разговоры! Тебе надо было их всех с вертолёта огнём сжечь!

– С гироплана, – Самбор невесело фыркнул, как усталый овцебык. – Недавно, и я бы так урядил.

– За чем же дело стало?

– Если за единорожицу огнём жечь, что ж тогда делать с теми, кто детей до смерти насилует?

– Тоже огнём жечь! – нимало не смутилась Репица.

– Ещё потом пеплом рожу себе вымазать, – скептически предложил Бедомир.

К ужасу Хельги, судавские гаёвщики искренне задумались над этим предложением.

– Тогда что делать с теми, кто продолжает насиловать мёртвых? – голос Самбора потерял выражение. – Или у кого уд уже не стоит, и он внутрь живой девы вместо своей негодной висюльки тычет копьём?

Бедомир потянул товарища за плащ.

– Зазубренным? – всё продолжал Самбор наводившим оторопь бесцветным тоном.

– Будет, будет, – долговязый воин в гутанской справе обнял мечника за плечи. – Раз их взяли, как взяли, значит, судить надо, и виру назначить.

– Твоя правда, Вамба, – сказал Бедомир.

– Вы нас ещё не взяли, – попытался сохранить достоинство племени дайнав с трёхстволкой.

– Ну не смеши, – дюжий венед постарше похлопал по цилиндру чудовищного ракетного ружья, за разговорами незаметно оказавшегося у него на правом плече.

– Какую ж виру за этакую безладицу определить? – вслух задумался Дромил ловчий, и закручинился. – Всё золото в земном круге Пушинку с единорожком не воскресит…

Репица опустила самострел, чтобы смахнуть слезу.

– Да кто вы такие, чтоб нас судить? – вспыхнул лучше других снаряжённый дайнав.

Его рука замерла в не очень благоразумной близости от рукояти меча.

– Можем и не судить, – напомнил рослый и широкоплечий поморянин с ракетным ружьём. – Бирь отшельник сказал же давеча: «Не суди»…

– Венедский или судавский закон нами не правит! – пожилой дичекрад с трёхстволкой повысил голос.

– Поединок? – предожил Бедомир, почему-то с надеждой глядя на Самбора. – Суд богов?

Хельга мысленно признала, что суженый Меттхильд за последние несколько лет не только поднабрался ума в том, что касалось общения с другими смертными, но и дополнительно раздался в плечах и заматерел. Всё равно, идея о нём как о представителе для суда богов не очень удобно укладывалась в голове. Самбор был всегда готов к драке, и физически скорее всего находился даже в лучшей форме, чем в годы учения в Альдейгье, но поединщику следовало идти в бой со спокойствием и отрешённостью, а вот с этим-то имелись проблемы. Странная немногословность схоласта, жуткое содержание пророненных им слов, и лишённая выражения речь – всё это заставляло обеспокоиться о его психическом состоянии, словно Самбор заглянул куда-то, куда смертным смотреть не стоило. Совсем непохоже на того ехидного и самоуверенного аколита [276]мистерии янтарного дракона, с кем познакомила Хельгу Меттхильд.

В голове Хельги прокрутилось, как ролик кинохроники, только в цвете и на огромной скорости, ярко и отчётливо засевшее в голове давнее воспоминание. Меттхильд провела большую часть того лета с родителями на Вармской косе, но под конец её отпустили на полторы недели погостить на хутор Брандехус под Старгардом. Принадлежавший семье Хельги хутор изначально был треллеборгом [277] , но укрепления, как можно было понять из топонима, сгорели в какой-то усобице между танскими бондами и старгардскими вармами, и их никто не удосужился восстановить, так что в напоминание о воинственном прошлом остался только прорезанный в трёх местах дорогами земляной вал с остатками рва, очень удобный для всевозможных игр. Хельге не требовалось больших усилий, чтобы, оглядев окрестные леса, луга, где паслись кони, и развалины на соседних холмах, представить себя, например, Прибыславой вестницей, едущей с посольством из Йеллинга в Зверин, чтобы поведать бодричам тайну прививки, или Бьелой дочерью Элы, тайно приехавшей в Танемарк на свидание с Сигвартом ярлом. Меттхильд больше нравилось играть во что-нибудь более воинственное – отражать у остатков частокола натиск ватаги Яромила Загребущего, как Главуша Посадница, или с криком «Кому честь дорога, за мной!» бежать, расплёскивая воду во рву, чтобы повести дружину в бой с энгульсейскими налётчиками, как Липимена вдова, и не дать им сжечь колосившуюся рожь и угнать рослых лосей и тучных овцебыков.