Владимир Корн - Кристиан Флойд. Страж Либерилля

– Чего? – покосился на него Густав. – К нулю, говоришь? А кто буквально вчера вечером кричал, что не будет пить это дешевое пойло? От него, видите ли, изжога!

– Ну, во-первых, не кричал, а во-вторых, экономить на здоровье – последнее дело.

– Мы вчера отдохнули немного с девочками, – объяснил мне Дуг. – Но все было чинно, и никто языка не распускал. Надеюсь, – многозначительно обвел он взглядом своих вчерашних компаньонов. – Ты куда, Крис?

– Винсенте навещу, давно уже не был.

Предстояло наконец отдать деньги за занятия: сколько можно тянуть? И еще я приглядел ему подарок, который, надеюсь, ему понравится.

– Ты вовремя, Крис, проходи, присаживайся. Выпьешь со мной? – предложил Винсенте, не обращая никакого внимания на коробку в красивой упаковке, обвязанную яркими ленточками, которую я ему протягивал.

За все годы нашего знакомства мне ни разу не довелось увидеть его не то чтобы пьяным, но даже подшофе, и тут – на тебе.

– Выпью, – кивнул я больше от неожиданности.

– Ну вот и отлично! – почему-то обрадовался он. – Есть у меня несколько бутылочек отличного джина, не того дерьма, что продается в винных лавках, несколько лет уже пылятся без дела. Ну а чтобы время не пропало даром, ведь занятий все равно у нас сегодня не будет, расскажу я тебе пару вещиц, знание которых само по себе является оружием в нужный момент.

Я уселся в его крохотной гостиной, слушая, как он чем-то гремит на кухне, и разглядывая помещение, как будто находился в нем впервые.

«К Сесилии сегодня уже не пойду, потому что джин – это не шампанское, вино или даже ликер. Припереться к ней пьяным? Нет, это недопустимо».

Винсенте не солгал: бутылки действительно оказались в пыли. По крайней мере, на пунте [7] Пунт – углубление на дне бутылки. , когда он наклонил одну из них, чтобы наполнить бокалы, ее хватало.

– Что это? – показал он взглядом на те несколько купюр, которые я положил на стол.

– Моя плата.

– Плата, говоришь? Настоящее искусство не продается, его можно только передать.

Странно слышать такие слова от человека, который берет за свое обучение достаточно дорого. Не представляю, что выдало мои мысли, но Винсенте добавил:

– Те деньги, которые ты приносил, – это не оплата, это знак того, что мои занятия тебе действительно нужны. То, что получаешь бесплатно, не ценишь никогда. Хочешь, забери их назад. Вон они лежат, в среднем ящике, все до единой марки. – И он указал подбородком на секретер.

Могу себе представить, сколько их там накопилось за те несколько лет, что я ходил сюда на тренировки.

– О-о-о! – прошептала, почти простонала Сесилия.

Если кто-нибудь решил, что я в очередной раз был бесподобен, он глубоко заблуждается: Сесилия рассматривала картину Слайна. Мой или, вернее, наш с ним подарок ей. Вообще-то картину и заказывал, и оплачивал я, но Слайн вложил в нее столько души, что такая мысль напрашивалась сама собой. Правда, и от денег за свою работу этот изограф не отказался. Любуясь натюрмортом, Сесилия выглядела так, что в любой момент я готов был от нее услышать: «Да! Да! Да!» А это, признаюсь, всегда меня очень заводит.

– Великолепно! И чья это работа?

Не понимаю ее восторгов. Выполнено, конечно, неплохо, но весь это сюрреализм – такая чушь! Если прибегнуть к аналогии с музыкой – почти какофония, в которой едва-едва можно уловить мелодию. Правда, нечто подобное говорят и о моем любимом джазе, но вот тут они совершенно не правы!

Отвечая, мне едва удалось сдержаться, чтобы не заявить: «Да так, намалевал на досуге». Представив, как вытянулось бы лицо Слайна, присутствуй он при этой сцене, я едва не рассмеялся.

– Одного моего друга, очень талантливого художника Слайна Леднинга. Он, кстати, и натуру замечательно пишет, – ляпнул зачем-то я, а потом подумал, что, если Сесилии вдруг захочется свой портрет, прибью обоих. Этот маляр только с виду скромен, но когда надо – ужасно красноречив. А там недолго и до того, что он уговорит ее позировать для него обнаженной. Обошлось.

– Кристиан, ты готов? – отвлеклась наконец Сесилия от созерцания того, что стало бы великолепным натюрмортом, если бы автор писал его трезвым, в глазах у него не расплывалось, руки не тряслись, а сам он избавился бы от дальтонизма и перестал путать краски. Словом, отрекся бы от сюрреализма.

– Как видишь. – Раскинув руки в стороны, я повертелся перед нею. Наконец-то она обратила внимание и на меня, и на мой наряд.

– Мм, – произнесла она, прикусив нижнюю губу зубками так эротично, что я обязательно уволок бы ее в спальню, случись у нас хоть сколько-нибудь времени. – А что, неплохо. Только зря ты, наверное, усы решил отпустить. Может быть, все-таки сбреешь? Они тебе не очень идут.

Тут она, безусловно, права, мне и самому это было понятно. Отец носил усы, да и дед. Как, впрочем, и все мужчины как по маминой, так и по отцовской линии. По крайней мере, те, чьи портреты или фотографии мне довелось видеть. У меня же не усы, а сплошное разочарование. Тяжело вздохнув, я отправился в ванную, где на отдельной полочке давно лежали мои предметы гигиены, в том числе и бритва с помазком.

Относительно своего наряда, в котором заявлюсь во дворец президента, я раздумывал недолго. Он не должен быть откровенно дешевым, меня попросту не поймут. Но и не слишком дорогим. На приеме соберутся богатейшие люди Ангвальда, и пытаться их перещеголять – мысль изначально глупая. К тому же и не получится: количество денег у человека написано на его лице, будь он одет хоть в чем. Если, конечно, тот не нувориш [8] Нувориш – разбогатевший на спекуляциях (как правило, во времена социальных перемен) богач-выскочка. , ведь письмена проявляются не сразу, для этого требуются многие годы, а то и поколения.

То, что я неспроста оказался в компании Сесилии и ее музыкантов и что я личность тоже творческая, можно обозначить несколькими аксессуарами. Ну и яркий шелковый платок вместо галстука должен был завершить мой образ. Судя по реакции Сесилии, задумка мне удалась.

Что касается самой Сесилии, выбору своего платья она отдала столько страсти, что я не на шутку был ею обделен. Бедную модистку она задергала настолько, что та начала в ее присутствии бледнеть и заикаться. Но и получилось в итоге нечто.

Когда Сесилия, примерив готовое платье, покрутилась передо мною и поинтересовалась: «Ну и как тебе?» – некоторое время я озадаченно молчал. Потому что не мог понять, как ей это удалось. Платье было ярким, но не кричащим, откровенным и почти ничего не скрывающим, но не вульгарным. И фасон интересный. С одной стороны подол спускался чуть ли не до пят, но с другой он открывал стройную ножку почти до середины бедра.