Дем Михайлов - Эхо войны

А беглецы начнут искать тень, будут часто отдыхать в прикрытых от солнца местах, прятаться под ветвями саксаула… не понимая, что пустынные твари мыслят точно так же, когда ищут убежище. Кого-нибудь из двоих точно укусят или отхватят кусок тела — от стопы, от ягодицы, если будет сидеть, вонзят жала в колено, если решит присесть и завязать шнурки, откусят палец от положенной на песок ладони…

— Что думаешь? — лениво поинтересовался подошедший крепыш Виктор, поправляя воротник куртки. — Добегут кобылки до финиша?

— Беглецы?

— Ага.

— Борис в курсе?

— Конечно. Еще ночью часовые сообщили, что двое уходили с раздутыми в талии халатами, да так и не вернулись с оправки. Так что с их шансами добраться?

— Мало, — пожал я плечами. — Но гадать нельзя. Пустыня сама решит.

— Ты как верующий о ней говоришь. Может, и молишься пустыне? — хохотнул Виктор.

— Бывает, — серьезно ответил я. — Это пустыня. Не вздумай смеяться над ней. И шути с оглядкой, Виктор. Иначе когда намертво заглохнет ваша железная кибитка, когда она утонет в зыбучих песках, когда вы останетесь стоять на раскаленном гребне бархана и вглядываться в дрожащий горизонт — вот тогда ты пожалеешь обо всех смешках и шутках.

— Да ты поэт, Битум.

— Нет. Я не поэт. Просто живу в песках. Здесь правят не люди. Когда на город налетает песчаная буря — и Татарин, и Пахан тихонько сидят в укрытиях и ждут, когда все закончится. Здесь она хозяйка, пустыня. И кто знает, что она решит сегодня. Бывало, что совсем не знающие песков люди блуждали неделю, а затем внезапно выходили к городу или кишлаку. Бывало и наоборот — опытнейшие охотники отправлялись по сотню раз хоженному пути и погибали через двести шагов от укуса крохотного паучка. Поэтому, Виктор, не смейся. Иначе пустыня поймает твой веселый смех, наполнит его сухим песком и вобьет его тебе обратно в глотку. Ты услышал меня?

— Я услышал тебя, — кивнул чужак, и на этот раз в его голосе не слышалось и намека на веселье.

— Уже пора? — сменил я тему, намекая на время отправки.

Сейчас рано, нет и пяти утра. Посветлело, посерело небо, зябкая прохлада заставляет ежиться, почти нет ветра, хотя песок барханов продолжает жить и с легким шепотом куда-то двигаться. Самое время отправляться в путь. Но я вижу, как проснувшиеся люди первым делом оправляются, сонно переговариваются, что-то пишут струйками мочи на склонах барханов, а затем, поправляя кушаки и пояса, начинают поглядывать на пустые котлы — хочется горячего чая. С сахаром! — у русских чужаков он имелся, и они им поделились. Дали всем, кроме меня: я на вчерашнюю позднюю раздачу не явился, предпочтя отсидеться, медленно погружаясь в чуткую дрему.

— Предложишь Борису позавтракать на ходу? — спросил я, пытаясь отмазаться от личной встречи с командиром русских.

— Сам предлагай, — широко улыбнулся Виктор. — А пока ты предлагаешь идеи, я чайку вмажу. Кстати, слыхал шум со стороны завода?

— Да. Выли какие-то звери. Я не знаю такого воя. Но звери радовались, значит, хорошо покушали. Сейчас легли спать, проснутся вечером. Мы будем далеко.

— Да это понятно, просто хотел узнать, что за звери могут так выть. Это точно не волки были…

Проводив крепыша безразличным взглядом, я отошел за бархан, нашел клочок растительности, оправился рядом с ним, предварительно тщательно оглядевшись и убедившись, что рядом нет опасной живности. Были случаи, когда в ягодицу присевшего по нужде человека жадно впивалась чья-нибудь клыкастая пасть. Быть следующим я не собирался.

Воду из фляги потратил частично на питье, остальную влагу пустил на помывку, ибо увидел, как из большой железной бочки люди Татарина восполняют питьевые запасы, заливая фляги и бурдюки. И я встану в ту очередь — ведь, как ни крути, меня нанял именно хозяин ТЦ, за его счет и снабжение. Тут никто не сможет возразить…

Так и случилось — возражений не послышалось. А вот пару недобрых взглядов я почувствовал, увидел «глядельщиков», отметил в памяти их лица. Что ж я такие злые эмоции у людей вызываю?

— Ну ты и с-сука, Битум! — предельно тихо, но крайне эмоционально процедил Косой Ильяс, вставший рядом со мной, нервными движениями свинчивая с фляги поскрипывающую алюминиевую крышку.

— Это почему?

— Только не говори, что это не ты посоветовал долбаному Борису уложить меня спать под грузовиком!

— С чего ты взял? — не стал я уходить в жесткое отрицалово, но сразу же добавил: — Ильяс, ты не догоняешь, что вокруг происходит? Ты ведь охотник, значит, не дурак. Ты здесь не пассажир, Ильяс. Ты здесь проводник. Если ты вернешься в город без нас, то сколько дней сумеешь прожить после этого? День? Меньше? Тебя послал Татарин. Он же с тебя и спросит — что случилось? Где остальные? Что ты ему ответишь?

— Ну… я найду что ответить.

— Ага. Верю. Ты расскажешь все — сам знаешь, как умеючи они ведут беседу. После чего Татарин прикажет тебя распнуть.

— Слушай, че ты меня…

— Заткнись, — жестко велел я. — Ильяс, вчера ты хотел дать деру. Хотел нас здесь бросить, падаль ты вонючая. Я с тобой разговариваю лишь по доброте душевной. Проводник, бросающий караван, — знаешь, как в древности поступали с такими, как ты?

— Есть ты! Проводником!

— А если я ослепну дней на пять от укуса песчаной осы? Кто всех выведет, кто покажет, где зыбучие пески, а где гнезда заглотов? Я к чему за тебя просил у Татарина? Че творишь, Ильяс?!

— Битум… слушай… жить хочется, брат, — выдохнул тоскливо Косой Ильяс, чья накопленная за ночь злость разом канула в песок.

— Всем хочется, — ответил я. — Мне тоже пока умирать никак нельзя.

— У меня дети. А ты один. Я сдохну — детей ты кормить станешь?

— Мне умирать пока никак нельзя, — повторил я и зашагал к оставленному недавно бархану. — Готовься к отправке, проводник. И сегодня постарайся проследить, чтобы никто не палил по варанам. Все целее будем.

Косой Ильяс меня не услышал, тихо пробормотав лишь:

— Так хочется жить…

Я не мог полностью доверять подавленному проводнику, чьи мысли направлены только на жалость к себе, нежелание умирать и стремление назад в город. Ильяс уже не проводник, а мусор, болтающийся на крыше белого автобуса. Линзы его солнцезащитных очков то и дело блестят на солнце, когда он смотрит назад, на нас, на идущий сзади мощный грузовик. И тут не надо уметь читать мысли, чтобы понять: Ильяс шибко завидует мне и мечтает оказаться на моем месте, в грузовике, а не в автобусе, идущем спереди. Меняться с ним я не собирался — мой инстинкт самосохранения здоров и действует, пороки в виде самопожертвования начисто отсутствуют.

Ведомый инстинктом, я принял следующие меры — не поленился спуститься в кузов грузовика и попросить у недолюбливающего меня чуток водителя отстать еще на полдюжины метров. Просил через сидящего рядом Бориса, и потому меня послушались. Не успел грузовик отстать на пару метров, как поднимающий пыль автобус яростно завопил гудком, выражая ревом озабоченность, граничащую с паникой. Вот уроды! Да у них инстинкты не хуже моих!