Гавряев Витальевич - Просто Иван

- Спаси тебя господь Иваныч, кабы ты не остался со мной: я бы точно, сгинул. - Василь говорил уже не так скованно как обычно, но также угрюмо смотря на носки своих грязных, стоптанных сапог. - А ведь мне нельзя помирать: у меня жинка и две доченьки. Как же они без меня - никак нельзя...

При словах про детей, взгляд вечного угрюмца ненадолго потеплел, в нём проскользнули столь непривычные искорки нежности. Да и изуродованное шрамом от ожога лицо немного просветлело.

- А чего тогда добровольно в пекло полез?

- Да ты, всё равно не поймёшь.

- А ты расскажи, вдруг пойму.

Расчувствовавшийся Ромашов, нуждавшийся в том, чтобы высказать всё то, что так долго прятал от других, усмехнулся и ответил:

- Для этого надобно знать, что такое семья. Не просто знать, а душою и сердцем прикипеть к ней. А у тебя этого нет - говорят, память напрочь отшибло. - Осознав, что ляпнул что-то не то, танкист виновато посмотрел на Ивана, и, извиняясь, заговорил. - Не обижайся, но про это все говорят. Всякое болтают, даже говорят, что ты до этого был толи ротным, толи взводным, но в первом же бою попал под бомбу, и ни документы, ни форма не уцелели. А когда ты пришёл в себя, то сказал, что пока не вспомнишь всё - будешь носить форму рядового красноармейца. И многие одобряют это твоё решение.

- Вот даже как. Это даже очень интересно. - Задумчиво проговорил Иван. - Но всё же, ты не ответил на мой вопрос.

- А чего здесь отвечать? Мне этим вечером - на привале, Сёмка рассказывал, как он ещё в начале войны с мамкой и другими родичами ходил к дороге убиенных беженцев хоронить. Сказывал что такого ужаса никогда отродясь не видывал. Говорит, что из его деревни было видно как немецкие стервятники наших баб и детишек, ради потехи из своих пулемётов расстреливали. А одна молодуха так и умерла, свою погибшую дочурку значится к себе прижимая: одной пулей их значится, и порешили. А каково ему было собирать по округе одного ребёночка - ну в клочья разорванного бомбой. Как это понимать!? А этих повешенных возле деревень баб и подростков, скольких мы увидели по пути сюда? Их за что? Видишь ли, оккупационные власти заподозрили их в помощи партизанам или окруженце-э-э ...

Горло рассказика сдавил спазм, и он ненадолго замолчал: не в силах с ним справиться. Затем, кое как прочистив горло, продолжил осипшим голосом.

- Как вспомню эти рассказы, или страшные виселицы, так кровь в жилах стынет и скулы сводит. Ни дай бог, этот треклятый немец до моего Батайска дойдёт? До моей семьи эта нечисть доберётся. Это пока я здесь по кустам прятаться буду. Вот и накатывает на меня. ...

Солдат обречённо махнул рукой, в его голосе что-то окончательно надломилось, а на глаза накатила скупая слеза.

Иван молчал. Что он мог сказать этому человеку? Тому, кто своими глазами видел бесчинства творимые фашистами, это когда был у них в плену. И каково после всего этого, ему услышать рассказы о бессмысленных зверствах творимых пилотами люфтваффе. С одной стороны это было мотивацией к борьбе с неприятелем, а с другой стороны, источником жуткой душевной боли - грызущей и без того израненное, измученное сердце солдата.

- Только Вася, мы не по кустам прячемся: в этом ты ошибаешься. Мы как песок с мелкими камушками - тот, который засыпали в двигатель Германской военной машины. Вот об нас и будут ломаться шестерни и винтики этого бездушного агрегата. ...

Нельзя было понять, слышит или нет танкист эти слова. Удалось ли Ивану найти правильное образное объяснение тому, чем они здесь занимаются.

- ... Каждый пущенный тобою под откос поезд, это недошедшее до линии фронта подразделение, или не доставленные боеприпасы, горючка для танков. И чем ты больше их здесь 'накрошишь‟, тем легче удержать оборону нашим войскам там. Затем. За нами по лесу бегают солдаты вермахта: среди них есть убитые и раненые, хотя сейчас, их с нетерпением ждут на фронте для восполнения потерь.

К танкисту снова вернулась возможность говорить: правда, голос был глух - как будто звучал из далека.

- Вроде ты всё правильно говоришь. Но по мне, это оправдание нашей нерешительности: если не сказать точнее и не так лицеприятно.

- Как знать, как знать. Только ты друг, подсчитай, какие потери нанесены врагу за время твоих боёв на танке - по максимуму. И обмозгуй тоже самое, по поводу установленных тобою мин и приплюсуй сделанные нами засады - по минимуму. Заодно подумай, насколько возрастёт твой счёт, если ты как можно дольше не позволишь себя убить? И сколько фашистов, благодаря тебе, ушли к праотцам, не сделав ни единого выстрела - значит скольких красноармейцев ты спас. Тех, что сейчас встают на пути у напавшего на нашу отчизну врага.

- Может быть, всё может быть. - Задумчиво ответил Ромашов. - Вот только немчура может начать посылать все главные эшелоны подальше от тех мест, где мы с тобой бузим. И ещё. Кто будет линию фронта держать, если все по лесам разбегутся: партизанить захотят.

- Ну на первый твой вопрос отвечу так, если там где пойдут немецкие эшелоны не будет своих партизан: переберёмся и туда. По мере нашего разрастания, нужно будет отряжать небольшие группы, пусть укореняются на новых местах, набирают бойцов из местных и действуют. Ну а раз мы оказались в тылу у противника. Значит, нас не надо доставлять сюда на самолёте. Какая помощь для нашего воюющего государства если мы начнём бить немцев в самом незащищённом месте, на марше. Также, честь и хвала тем, кто пробьётся из окружения к своим и будет воевать. Однако хочу повториться, и такие как мы, родине тоже нужны как воздух. Мы все делаем одно дело. Как-то так оно получается. ...

Как это ни жестоко, но короткий привал вскоре закончился и оба бойца снова вышли на тропинку. На одной из полян, по которой проходила дорога с приметной развилкой, Иван задержался, сделал привязку местности к карте, и, сменив направление, повёл Ромашова к болоту, где их должны были ждать бойцы. Несмотря на усталость и беспокоящую боль в руке, Непомнящий шёл: не жалея ни себя, ни своего товарища. Скорее нет. Был момент, когда смотря в спину навьюченного, как тяговая лошадь Василия, на Ваню накатила волна сожаления о том, что на привале, человек впервые открыл ему свою душу. А что сделал он? Он повёл себя как упёртый агитатор. ... Впрочем, придаваться ненужному самобичеванию было не резон, и непомнящий усилием воли прогнал ненужные мысли.

Впрочем и без того, было над чем подумать. Снова над головой несколько раз пролетел воздушный корректировщик - спасало то, что его приближение засекалось и, оба путника жались к стволам деревьев. Впрочем, этого можно было и не делать, дело в том, что ветви деревьев наглухо прикрывали виляющую меж них тропинку, как и идущих по ней людей. И это, несмотря на то, что солнце ещё не сильно приблизилось к закату: но лес уже окутала приятная, прохладная; можно сказать вечерняя полутьма. И только изредка, там где в растительности зияли лесные проплешины, выделялись островки яркого света. От чего возникало чувство умиротворённой, почти сказочной атмосферы. Уже не хотелось верить, что где-то идёт война; и люди объявив охоту на себе подобных - стреляют из чего не попадя друг в друга; устанавливают мины; насмерть сходятся в рукопашном бою. Как это ни прискорбно, но и этот достойный кисти художника пейзаж, мог в любую секунду стать полем брани.