Кристофер Макнамара - Горец IV

Это длилось недолго — но Дженет успела разглядеть голубую вспышку света.

Если бы чудо Воскрешения произошло не после, а до того, как с груди Дункана был снят образок…

Но сейчас — все выглядело так, словно какая-то злая сила, угнездившись в теле, только и ждала возможности избавиться от освященного предмета.

И, когда дверь бесшумно распахнулась и навстречу Дженет шагнул тот, кто только что взглянул ей в глаза двумя клубящимися безднами, — Дженет не сомневалась уже, что просьба ее выполнена.

И не знала, кого благодарить за то — Бога или Дьявола? И благодарить ли?

Может быть, проклинать?!

— Не бойся, — сказал вошедший.

В глазах его была земная, осязаемая теплота.

Говорили в старину: хочешь понять — поверь! Хочешь поверить — пойми!

На столе стоял кувшин красного вина и три чаши. Одна из них была полна до краев: Дженет так и не притронулась ни к еде, ни к питью. Вторая чашка — полупуста: Конан еще не смог заново приучить себя к качеству здешних спиртных напитков, но все-таки прихлебывал красное пойло, потому что — надо приучаться…

Дункан же пил чашу за чашей — только так мог он сбросить потрясение, испытанное им несколько минут назад…

— Не бойся… — сказал тогда Конан.

Но замерла в ужасе Дженет, испуганно шарахнулись по углам старухи, словно летучие мыши в пещере, когда входит под ее своды человек с полы-хающим факелом.

И приподнялся на кровати тот, кого только что считали мертвецом, слепо шаря вокруг себя в поисках оружия, — которого не было…

Держа в поле своего восприятия весь дом (Конан умел это — даже в схватке ему удавалось видеть то, что происходит у него за спиной), — он шагнул к Дункану. И, протянув вперед руку, коснулся его лба.

Дженет показалось, что Дункан рухнул обратно на ложе, опрокинутый сильным толчком. И она не знала, что ей делать — броситься на пришельца? Или позволить ему одолеть демона-оборотня, в которого превратился ее возлюбленный?

(Она ошибалась: для того, чтобы сковать волю Дункана к сопротивлению, Конану не потребовалось мышечная сила).

Склонившись над лежащим, Конан осмотрел его рану. И мгновенным движением — так, что Дженет едва успела это рассмотреть — вырвал иззубренный наконечник.

Дикий крик заметался внутри четырех стен, словно ослепленная птица. Но это кричал не Дункан.

Кричала одна из его теток, в ужасе округлив глаза и прижав ладони к вискам. Испуг же двух других старух был столь велик, что они даже на крик оказались неспособны.

А Дженет… Дженет тоже не издала ни звука. Но вовсе не от страха — страх ушел в первые же мгновения.

Просто странное предчувствие подсказало ей, что незнакомец пришел не со злом…

А когда она увидела, как мгновенно затягиваются края раны, образуя рубец, — предчувствие это перешло в уверенность. И сердце ее вновь согрела неуверенным теплом робкая надежда.

Дункан… Дункан вновь приподнялся над кроватью. Глаза его дико блуждали по сторонам, волосы на лбу слиплись от пота. И крупными жемчужинами высыпал пот по всему телу — из каждой поры.

Но это уже был пот жизни, а не смертная испарина.

Только осознав это, Дженет позволила себе броситься к любимому. Обняв его за влажные плечи, она ощутила под пальцами неуверенную дрожь пробуждающихся мышц — и заплакала светло, облегченно…

Дальше еще многое предстояло. Но главное уже было сделано в тот миг.

И это — заслуга Дженет.

Многие, очень многие женщины так и остались бы в уверенности, что Конан изгнал из раненого злого духа. И жили бы дальше в страхе перед тем, что дух этот вот-вот вернется в покинутую было обитель.

А страх этот многое окрасил бы в другие тона…

Но Дженет оказалась покрепче, чем Элен Лебединая Шея. Она сразу же прониклась смутным, но крепнущим с каждой секундой пониманием того, что произошло.

Пожалуй, даже раньше Дункана…

А теперь они сидели рядом, и Дункан, не хмелея, пил чашу за чашей кислое вино.

Старухи так и не поняли ничего, так и не решились приблизиться. Сбившись в кучу у дальней стены, шептались с опаской. И влажно поблескивали их глаза в пляшущем свете коптилки.

А за столом шел разговор. Не только словами — взглядами, жестами. Поступками…

Так, вместо того, чтобы долго объяснять, в чем заключается сущность бессмертия, Конан молча расстегнул на груди рубаху и одним движением до рукоятки вонзил короткое украшенное изображением чертополоха лезвие себе между ребер. Туда, где находится сердце.

А потом вынул из своей груди нож — и показал, как затягивается рана даже быстрее, чем последние алые капли успеют стечь с клинка.

После чего проделал этот же фокус с Дунканом… Тот вскинулся, пытаясь отразить удар, — но Конан уже отдернул руку назад, и вновь клинок его ножа был окрашен алым.

И вновь рана затянулась почти мгновенно…

Это убедило и Дункана, и Дженет (при ударе она невольно закрыла глаза

— хотя уже знала, что должно произойти…) куда лучше, чем любые объяснения…

— А этот шрам — не щупай его, Дункан, не надо — он останется с тобой навсегда.

— Почему?

— Это — Первая Рана…

— Первая рана? — Дункан вздернул брови. — Да нет же, гость, ты ошибаешься. И с коня я летел, и об острые камни резался, да и в битвах меня пару раз задевали — в плечо и в ногу. Так что…

— Но именно от этой раны ты впервые принял смерть. Так что остальные

— не чета ей…

— И что же теперь? — распахнув клетчатый плед, который он накинул на себя, поднявшись со «смертного одра», Дункан, нахмурясь, бросил взгляд на полосу неровно сросшейся кожи, пересекавшую его живот.

Дженет, страдальчески наморщив лоб, потянулась к нему, чтобы ласково погладить неровный шрам, — но Дункан отшатнулся почти в испуге.

— …Теперь? Теперь надлежит жить и идти по Пути. Да не смотри ты так на свою Первую Рану, воин! В прошлый раз она у тебя еще хуже была…

— В прошлый раз? — тупо повторил Дункан.

— Да. Помнишь?

И он вспомнил:

…Тогда битва происходила в лесу (какая битва, с кем?) Их маленький отряд оттеснили к деревьям, вот их уже осталось пятеро… трое… один…

Один человек отбивался, прижавшись спиной к дубу. Он рубился как Сатана, уже не рассчитывая сохранить свою жизнь, а лишь надеясь продать ее подороже. «Он» — это он, Дункан Мак-Лауд. Это он — Дункан — стоял спиной к неохватному стволу, сжимая в одной руке палаш, а в другой — кулачный щит-брокель, закрывающий только кисть.

И с каждым его ударом падал сраженный враг.

Но остальные — они тоже вошли в боевой азарт, потери только увеличивали их ярость. И хуже смерти для них было отступиться, когда из их противников остался только один. Причем именно тот, кто причинил им столько зла, убил и покалечил стольких их товарищей…