Николай Буянов - Медиум

– Забирай себе.

Она вздохнула.

– Легко тебе сказать.

Гоги их почти не слушал. Голова была пустая и звонкая, только по таинственным закоулкам мозга изредка пролетали осколки случайных, не связанных друг с другом мыслей.

( – Что же произошло потом? – спросил он старика тибетца.

– Потом он убил моего отца.

– Разве Шар не смог его защитить?

Тибетец покачал головой.

– Одно из искусств, которым владел мой отец и которое передал чужеземцу, состояло в приемах сокрытия своих истинных устремлений от других. Это очень сложное искусство, оно известно немногим… А уж мастерами могут считать себя вовсе единицы. Я его так и не постиг… Иначе бы пришелец умер oт моего яда. Отец не сумел распознать его истинных намерений. Он безоговорочно доверял ему во всем – до последнего мгновения. Он умер, улыбаясь, так ничего и не заподозрив…

– И убийца скрылся? – спросил Георгий. – Его не задержали?

– Если убийца – Тхыйонг, его невозможно задержать. Он может обернуться кем угодно: твоим учителем, родным братом, самым близким другом.

– А Шар?

– Шар исчез вместе с пришельцем.

Старик замолчал. Гоги негромко кашлянул и осторожно спросил:

– Почему вы рассказали мне все это?

– Потому что Шар в злых руках может быть очень опасен. Я и все мои предки были назначены Хранителями Шара. Тысячу лет назад Шар также был утерян, но его удалось вернуть иеной многих жизней. Теперь даже за такую цену мне не справиться. Я стар и слишком слаб.

– А почему вы решили, что я смогу помочь?

– Ты нашел ксилограмму.

– Вы знаете, о чем в ней говорится? – встрепенулся Георгий.

– Нет. Но я знаю, что путь к Шару долог и труден. А начало этого пути – здесь.

– Вы говорите загадками.

Старик рассмеялся, словно рассыпался по полу сухой горох.

– Жизнь вся состоит из одних загадок. Одни из них стройны, красивы и интересны, а другие – исполнены крови, смерти и страха. Но раскрывать их все равно приходится, хотим мы этого или нет.)

«Я-то здесь при чем? – чуть ли не со злобой захотел сказать Георгий. Его вовсе не привлекала перспектива охотиться всю жизнь за непонятным предметом… Он поднял голову и огляделся вокруг. И с тоскливой обреченностью подумал: – Ну вот, так я и знал».

Ночь прошла. Солнце поднялось над вершинами, озаряя ровным светом окрестности. Костра не было. Не было парня-гитариста, не было раскопа с красным фонарем над самодельной калиткой, не было брезентовых палаток, рассыпанных вокруг древних развалин. Вдоль склона незнакомой горы вилась пыльная дорога. Глинобитные домики ютились посреди полей – зеленых ковриков, выглядевших игрушечными по сравнению с пространствами нагроможденных друг на друга рыжих и серых камней. Возле домиков возились в пыли дети – в большинстве голышом, благо погода позволяла, лишь некоторые щеголяли в коротеньких полосках материи, обернутых вокруг талии. Мамаши изредка покрикивали на них, на миг отрываясь от домашних дел. Мужчины были заняты на полях, возделывая свои клочки плодородной земли.

Одно поле было гораздо больше остальных. Часть его занимали плодовые деревца, другая была отдана под ячмень и ещё какие-то культуры (Гоги не мог определить, какие именно). Большой каменный дом возвышался над соседними хижинами, и было сразу заметно, что здесь живет богатый хозяин. Сзади дома стояла конюшня, а спереди, у самых ворот, две огромные, серые с синеватым отливом собаки рвались с цепей…

По дороге неторопливо шел молодой монах. Георгий невольно задержал на нем взгляд, Видимо, монах проделал долгий путь: его одежда, прежде ярко-оранжевых расцветок, как приличествует служителям будды секты Каргьютпа, потускнела под воздействием горного солнца, дождей и пыли. Изрядно похудевшая котомка свободно болталась на плече, сверху к ней были приторочены стоптанные веревочные сандалии. Как прикинул Гоги, парню было не больше двадцати, и большая суковатая палка в его руках служила скорее данью традиции, чем необходимым оружием или подспорьем в ходьбе, Лицо монаха было приятным и открытым, хотя и лишенным малейших следов юношеской припухлости. Высокие скулы бронзового оттенка поднимались над красиво очерченным ртом, широко расставленные глаза с характерным для жителя северных провинций разрезом смотрели спокойно и уверенно.

Он остановился перед богатым домом и постучал в ворота. Долгое время (Георгию показалось, целую вечность) из дома никто не выходил. Наконец на пороге появился хозяин – толстый, как бочонок с вином, в малиновом длинном халате с позолоченной отделкой и фамильным гербом: стремя с продетым в него серебряным руном. Монах учтиво поклонился и сказал несколько слов. В ответ хозяин гневно проорал что-то, брызжа слюной и размахивая руками. Жесты его были весьма красноречивы: монах выпрямился, пожал плечами, ответил короткой фразой и пошел прочь, легонько опираясь на палку.

Толстый хозяин даже зашипел от злости, будто гремучая змея. По мановению руки двое работников, занятых в поле за домом, тут же подбежали к нему и согнулись в три погибели. Глядя в спину удаляющемуся юноше, хозяин выкрикнул короткую команду. Работники торопливо открыли калитку рядом с воротами и – у Гоги на миг потемнело в глазах – спустили с цепей собак. Огромные страшные псы, способные шутя разорвать матерого волка, рычащими молниями метнулись к монаху.

Георгий увидел их неожиданно близко и невольно отпрянул, хотя собаки проскочили, не заметив, сквозь него, как сквозь бесплотный дух. Он увидел их желтые глаза, полные лютой злобы, обнаженные влажные клыки, сморщенные черные губы и вздыбленную шерсть на загривках. Монах обернулся и инстинктивно выставил вперед руки. Молодое лицо его было по-прежнему спокойно, казалось, он просто не успел испугаться…

А огромные псы, стремительные и мощные, отлично натасканные и на зверя, и на человека, псы-убийцы, уже летели в прыжке, оторвав лапы от земли.

И Георгий, не выдержав, закричал. Длинно, тонко и протяжно, не слыша собственного голоса…

«Ракета», судно на подводных крыльях, мерно урчала, на широкой реке не было ни малейшего ветерка, и гладкое монотонное движение навевало дремоту. Стоял конец августа, пора ласкового тепла, природа готовилась к буйству красно-оранжевых красок, для людей это означало красоту золотой осени, а для самой природы – предвестие долгого зимнего анабиоза. Многие пассажиры дремали в глубоких креслах, некоторые, кому путешествие было ещё в диковинку, глазели в широкие окна на водную гладь, песчаные пляжи и серые скалы вдалеке, поросшие лесом. В углу на рюкзаках пели в шесть голосов и две расстроенные гитары.

Две туфельки по узенькой дорожке