Николай Буянов - Медиум

– Всамделишные! Я дама взрослая, без часов мне никак. У Светки тоже есть, ей на день рождения подарили, только попроще, конечно, подешевле. Она их каждое утро ставит по радио, чтобы в музыкалку не опаздывать. Ее предки приговорили на флейте дудеть.

– Дарья! – ужаснулась Кларова-старшая.

– А что тут такого? Она даже, кажется, и не против. У неё сейчас каникулы, так она все равно репетирует. И сюда с флейтой приехала.

– И что, хорошо играет?

– Еще бы! Дядя Андрей – и тот приходил слушать.

– Брала бы пример, – как бы между прочим вставила Нина Васильевна.

Даша чуть заметно ухмыльнулась, затем вдруг стала серьезной.

– Светка вообще-то ничего. Не задается, как остальные. И поговорить с ней можно. Только тихая слишком. И прикид, как у малолетки: кофточка, юбочка. Коса толстая. Были б у меня такие волосищи – нипочем не стала бы косу заплетать. Сделала бы во-от такую прическу! – Загорелая ручка вытянулась вверх, показав высоту вожделенного парикмахерского чуда. Нина Васильевна на этот раз сдержалась.

– А играет она и правда здорово. Я тоже так, на верное, хотела бы… Если бы сразу и в музыкалку не ходить пять лет подряд.

– Света тоже отдыхает в санатории?

– Нет, она живет на том берегу.

– После прогулки вы вернулись вместе?

– Да, она к нам заходила. Только быстро ушла. – И Даша почему-то украдкой бросила взгляд на мать, а та вдруг покраснела. Интересно.

Туровский присел на корточки и посмотрел на девочку снизу вверх.

– Дашенька, подумай, пожалуйста, только хорошенько, не упусти ничего. Кого вы видели в коридоре? Может быть, медсестру, горничную или кого-нибудь из отдыхающих?

Она наморщила лоб.

– Я помню, кто-то сидел в холле. Только я лица не видела, он книгу читал. А это кто был, шпион? Они все лица закрывают.

– Вряд ли. А еще? Из соседних номеров никто не выходил?

– Нет. Пусто было. Погода хорошая, чего ж дома сидеть?

– Где сейчас Света? – Даша посмотрела в окно.

– Вон, на лавочке загорает. Све-етка! Слышишь? С тобой поговорить хотят. Мужчина!

Девочка на лавочке подняла голову, и Туровский подумал, что в юной Дарье, пренебрежительно назвав шей свою подругу тихоней, говорит чисто женская зависть: если Светлана и выглядела серым утенком, то современем утенок обещал вырасти в прелестного лебедя. Туровский спустился на улицу, подошел и сел рядом.

– Здравствуй. Меня зовут Сергей Павлович. Можно дядя Сережа.

Глаза у девочки были большие и умные.

– «Сергей Павлович» звучит лучше. А вообще вы очень похожи на комиссара Каттани из «Спрута»,

– Ну уж?

– Не внешне. Внутри. Они были вашими друзьями, да?

Он понял, что она говорит об убитых женщинах.

– Наверное, можно сказать и так. Ты видела их когда-нибудь?

– Нет. Я, кроме Даши, её мамы и дяди Андрея, здесь никого не знаю.

– Ты заходила к Даше сегодня утром?

– Она обещала дать игрушку. На время, конечно.

– Электронную, Микки-Маус с корзиной, – сообразил Туровский. – Ну и что? He дала?

– Нет. Дашка не жадная, вы не думайте. Наверно, Нина Васильевна была против. Все-таки игрушка дорогая.

– Ты расстроилась?

– Я не маленькая. Хотя… Если честно, немножко расстроилась. У меня такой никогда не было.

– Светик, давай вспомним, что было потом. Вот ты вышла от Даши и пошла по коридору. Раз ты говоришь, что расстроилась… ну, совсем чуть-чуть… значит, наверное, голову опустила? Смотрела в пол?

Она с интересом взглянула на следователя.

– Да, точно. Вы так говорите, будто сами там были и все видели!

Сергей Павлович вздохнул.

– Если бы! А теперь вспомни, пожалуйста, что ты заметила. Может быть, чьи-то ноги? Мужские, женские? Запах табака? У тебя папа курит?

– Курит трубку. Мама ругается, говорит; табачищем все провоняло.

– Ну так что? Курил кто-нибудь в коридоре?

– Нет… Дверь скрипнула! – вдруг обрадованно сказала она. – Я правда вспомнила! У меня за спиной, когда я проходила мимо холла.

– А в самом холле кто-нибудь сидел?

– Никого не было. Я ещё подумала, может, телевизор включить?

– Включила?

– Настроение пропало.

Туровский быстро подсчитал: в 9.30 Борис Анченко отнес женщинам завтрак, пробыл у них «минуты три от силы» (по его же словам), потом вернулся на свой наблюдательный пост. Света забежала к Кларовым в девять с минутами (по её словам), в 9.20 вышла от них, услышала за спиной скрип двери, вошка в пустой (ПУСТОЙ!) холл…

– А ты не знаешь, какая именно дверь скрипнула?

– Нет, конечно. Я же не вы.

– В каком смысле?

– Ну, это, наверное, только сыщик может сказать, какая дверь скрипнула у него за спиной.

Он невольно улыбнулся.

– Ты мне делаешь комплимент. А какой был скрип? Низкий, высокий? Громкий, тихий? Вспомни. Ты же музыкант.

Она думала долго, целую минуту. Потом с сожалением покачала головой.

– Наверно, я плохой музыкант. Занимаюсь мало.

– А тебе нравится?

– Нравится. Хотите, что-нибудь сыграю?

Туровский собирался было вежливо отказаться, времени мало, следы ещё не остыли, но неожиданно для себя кивнул.

Светлана вынула флейту из аккуратного замшевого чехольчика, приложила к губам.

Сначала Туровский просто следил за её движениями, как флейта мягко скользит вдоль губ, как одухотворенно было лицо у его новой знакомой (не может быть плохого музыканта, где есть такая одухотворенность; это нельзя воспитать или просто изобразить. Это – от природы, от Бога). А потом внешний мир вдруг пропал. Мягкая, немного грустная мелодия уносила куда-то, словно на крыльях.

И Туровскому показалось, что флейта плачет. Тихонько и жалобно, скорбя по тем, кто был нам бесконечно дорог, за кого мы отдали бы все на свете, и жизнь свою в том числе – не задумываясь, с радостью… Только поздно. А раньше… Раньше мы, глупые, этого не понимали…

Добираться к молельне нужно было через заснеженный перевал, так высоко взлетевший ввысь, что дорога, которую и дорогой-то было стыдно назвать, скорее тропинка среди скал, и вовсе терялась, когда на путника медленно наползало колючее и пушистое облако. Юл-лха, дух перевала, был в общем-то добр, как и положено быть настоящему лха, но вряд ли мог похвалиться покладистым характером. Поэтому путники, ступавшие на охраняемую тропу, не были едины в своей участи: одни проходили легко и беззаботно, другим крепко доставалось – налетал и бил со всего маха в лицо снежный заряд, скользили с жалобным ржанием по настовой корке вьючные лошади и, случалось, ломали ноги. Хоть и редко, но все же два-три раза за караванный сезон лха брал и человеческую жизнь, однако его не осмеливались ругать: значит, тот человек был недостаточно любезен, вел себя как наглый и бесцеремонный чужак, а не как вежливый гость.

Чонг дружил с духом перевала. Никогда просто так не проходил мимо каменного алтаря, спрятанного в небольшой пещерке, как раз у границы, где кончается власть мягкой травы и деревьев и начинается черно-белое царство высокогорного Тибета – скал, камней и снега.