Яна Завацкая - Крест Империи

И не только Квиринус радовался и благодарил Господа в душе, и спутники его, братья, с ним пришедшие, семенящие сзади, чтобы поспеть за широкой походкой бывшего трибуна - Симеон и Маркус, то же самое испытывали. В этот раз взял Квиринус с собой только их, а двух других братьев, пришедших из Трира, оставил в общине. А из новообращенных только этого мальчишку, Кристиана, и позвал с собой. Да и не нужно больше - сам отец Квиринус отлично говорит на их варварском наречии, еще во времена военной службы научился, от лучшего своего друга, аламанна-легионера Лойтари.

А ведь могут обозлиться аламанни на то, что вот уже двое молодых мужчин ушли от них невесть куда, невесть зачем…

Квиринус, только-только рукоположенный епископ аламаннский, сколько себя помнил, с детства - столько и отличался непоседливостью. Может, поначалу эта непоседливость и мешала ему принять всерьез ту веру, что исповедовала его мать. Отец был язычником. Мать пыталась рассказывать мальчику о вере, но поначалу все это было бессмысленно. Однако, может быть, материнские молитвы и помогли в конце-то концов. Свою страшную жажду действия, движения, неуемную энергию свою Квиринус направил наконец на дело, того достойное - завоевание Царства Небесного, и не только для себя, но и для варварского народа, не слышавшего Благой Вести, так и застрявшего в своем язычестве. Не случайно он отправился в эти земли, где проживал народ букинобантов, северных аламаннов.

Не так давно еще император Грациан - уже без своего трибуна Квиринуса - воевал против них, но теперь букинобантами правил дружественный Риму король Макриан.

И как хорошо, что Бритто, епископ Трирский, понял его и согласился, что не его это дело - спокойно сидеть в богатом и тихом Трире и служить Литургию для верующих. Нет, не его. Его дело - шагать по этой дороге, размокшей от дождя, хлюпая грязью, глядя в небесную лазурь, и радоваться, радоваться в душе тому, что жив Господь, и что можно Ему послужить, несравненно лучшему вождю, чем все императоры Рима, чем все императоры от самого начала времен. Квиринус постарался умерить радость в душе и подумать о деле. О чем будет говорить сегодня, как и с кем. Да все ведь уже решено, все ясно. Лишь бы только и в самом деле Рандо-Вельф не заявился в свою марку, рыщет волк где-то на севере, потрошит соседей - ох, не понравится ему община христиан по соседству, ох, не понравится! Хоть и поставил Квиринус сруб за границей общинного леса, на ничьей земле. Да может, и обойдется еще.

На все воля Божья, подумал Квиринус. Да и не может быть ничего плохого в такой сияющий день. И в такт шагам невольно стали вспоминаться ему строчки, когда-то прочитанные.

…Сверху же, выше их всех, поместил он веса лишенный

Ясный эфир, никакою земной не запятнанный грязью.

Только лишь расположил он все по точным границам.

— В одной громаде - слепой - зажатые прежде созвездья

Стали одно за одним по всем небесам загораться;

Чтобы предел ни один не лишен был живого созданья,

Звезды и формы богов небесную заняли почву.

Для обитанья вода сверкающим рыбам досталась,

Суша земная зверям, а птицам - воздух подвижный.

Только одно существо, что священнее их и способней

К мысли высокой, - чтоб стать господином другим - не являлось.

И родился человек. Из сути божественной создан

Был он вселенной творцом, зачинателем лучшего мира…

(Овидий, "Метаморфозы")

И вздрогнул Квиринус, снова подумав, что не глуп был поэт, раз угадал то, что так ясно сказано в Святом Писании. Нет, и на самом деле - хоть не знали языческие поэты истинного Господа нашего Иисуса Христа - однако кое-что, видно, Святой Дух сам вкладывал в их головы и водил иной раз их рукой. А иной раз и не водил, конечно - как это обычно бывает у людей.

И хотел Квиринус поделиться, как это он любил, с братьями этой мыслью, но подумал, что пожалуй все же не стоит, не подобает епископу языческую поэзию цитировать. И вспомнил другое, и запел низким голосом, густым и зычным (ох, как оглушительно раскатывался этот голос когда-то вдоль строя легионеров).

Splendor patern? glori?, de luce lucem proferens, lux lucis et fons luminis, diem dies illuminans.

И братья подхватили сразу же гимн, написанный великим учителем, миланским Амброзиусом - Квиринус давно запомнил его и научил других. Тем более, что учителя того всю жизнь теперь не забыть.

Verusque sol, illabere micans nitore perpeti, iubarque Sancti Spiritus infunde nostris sensibus.*

(*Сиянье славы Отчей, свет, от света излившийся,

Сердце света и света начало, источник света дня!

Яви нам солнце истинное, сияние дня вечного,

Озари разум наш светом Духа Святого.)

И вот показались вдали бревенчатые домики поселения букинобантов - марки. Квиринус помнил направление - сразу забрал влево, к одному из крайних бедных домиков, где жила мать Кристиана, Брунихильде. Отец парня давно погиб в какой-то стычке, а старший его брат, глава семьи, сейчас уехал вместе с Вельфом. Брунихильде же не возражала против того, что младший ее сынок ушел с чужеземцами, да и сама охотно прислушивалась к христианской вести.

Она стояла на пороге, будто ждала их. Статная, высокая аламаннка, хоть и морщины на лице, а все женщина хоть куда, Квиринус даже ощутил нехорошее что-то под сердцем, шевеление какое-то, видно, в молодости очень хороша была собой Брунихильде. И не видно, что старая - светлые косы уложены вокруг головы, не понять, седина это или просто, как все германские варвары, белокурая женщина.

Брунихильде обняла сына, повернулась к чужеземцам.

— Входите, что ж стоять.

У нее все было приготовлено - свежее молоко, овсяная каша. Квиринус благословил пищу, и стали есть. Очень кстати - в обители-то новосозданной с едой очень и очень нехорошо, пост, можно сказать, сплошной. Правда, свое поле засеяли, так что к зиме, если все хорошо пойдет, припасы кое-какие появятся. Главное - пшеница, иначе как служить Литургию? Купили и пару коров для общины, хозяйственный Квиринус не с пустыми руками пришел обитель основать.

— Как дела, хозяйка, что нового? - поинтересовался брат Маркус, молоденький италиец. Говорил он плохо на языке букинобантов, Симеон чуть получше, он раньше с готами жил, а языки-то похожи. Квиринус только тех с собой отобрал, что на местном наречии объясниться могли - ведь проповедовать идут, не на латыни же говорить с варварами.

Брунихильде себя долго просить не заставила, тут же начала рассказывать.

— А вчера тоже к нам чужеземцы явились - на вас не похожи, не понять даже, кто… Не франки, вроде, но и не ромеи. Двое, волосы светлые, сами чудные и говорят хоть на нашем языке, а не так. И вещи чудные разные принесли менять. А ну, пошел! - прикрикнула она на мохнатого пса, который вертелся тут же рядом в надежде, что упадет со стола кость.