Кирилл Еськов - Rossija (reload game)

— Ну, к примеру, — продолжил он, накладывая тертой редьки, — все вопросы военные, по соглашениям подписанным, решает новгородский воевода. А вот какой вопрос военный, а какой нет — об этом ничего в соглашениях не было. Так Иоанн это на себя взял. Ну то есть — решать, что к войне относится. Так что дороги и мосты, к примеру, теперь считаются делом военным, поелику по ним войско движется…

— Да не то, не то всё это! — Василий, наморщившись, стукнул кулаком по столу (эк его разобрало…). — Недостойно сие великого государя! Увёртки какие-то… Царь настоящий — это которому перечить никто не смеет! Чтоб как сказал — так и сталося! Слово и дело государево! Чтоб никто супротив царя и пёрднуть не смел…

— А царь Иоанн на такое лишь усмехается: «Волк не сердит, что овца пердит», — заметил Серебряный.

Он и сам частенько подумывал, что Иоанновы приемчики как-то нехороши — больно уж они противоречили образу настоящей Власти, имеющемуся во всякой военной голове, — но здесь отчего-то захотелось вступиться за Государя:

— Ты ведь, Василь Дмитрич, на засечный вал наткнувшись, не полезешь на него с конницей, верно? А пошлешь ту конницу в обход — где от нее прок будет. Вот и Государю бесперечь приходится маневрировать… Я, как человек военный, всё по армии смотрю. И что я вижу? — пушки льют, флот строят, иноземные военспецы в очередь выстроились на службу… жалованье, опять же, платят без задержки. Чего еще-то?..

Под разговор, да под горячие щи, да под горох со льняным маслицем, да под разогретые пироги с бараниной уговорили скляницу. Взяли вторую. Тут уже Никита Романович сам принялся за расспросы. Интересовало его всё — от положения Кубского до давешней сцены на базаре.

О господине своем Шибанов говорить наотрез отказался.

— Прости, если что, — сказал он, глядя князю в глаза, — а только и меня пойми: я князю стремянной, считай — рука правая. Я крест целовал, что в его воле пребывать буду и противу нее ни делом, ни словом, ни даже мыслию не погрешу. А мне Андрей Михайлович завсегда говорит: обо мне и делах моих не говори ни с дурными людьми, ни с хорошими. Хороший человек потом чего ляпнет, а мне от того вдруг оказия выйдет… Так что не пытай ты меня. А если так в общем сказать, то Андрей Михайлович сейчас на самом верху пребывает и с самими тремя на короткой ноге. Высоко взлетел. Ох, неспокойно мне…

— Это какие же три? — решил уточнить Серебряный. Про московские дела он не то чтобы совсем не знал, но особо не вникал.

Тут Шибанов разговорился. По его словам, выходило всё и впрямь сложно.

После того, как померла Ефросинья, князь Владимир Старицкий тронулся с горя умом — и без того-то невеликим. Его пытался вылечить самолучший немецкий доктор, мастер Иоганн, выписанный из-за границы боярином Борисом Годуновым. От немецкого лечения Старицкий стал очень тихим и перестал говорить с людьми, только плакал и молился. Убедившись, что от врачевания нет проку, князя передали церковникам, которые с тех самых пор его и окормляют в Коломенском. Периодически на Москве возникали слухи, что князя уморили вовсе. В таких случаях Старицкого обряжали в царские одежды, привозили в Кремль и являли народу: живой, мол, ваш царь, живой! — ведет жизнь праведную и за всё царство Московское молится. Это было правдой: молился Владимир безостановочно.

Что касаемо дел земных, то их вершил опекунский совет, созванный еще при Ефросинье. Главой его, с прежних еще времен, числился Адашев, однако силы реальной за тем не было никакой. Всем там заправляли другие уже люди, из которых первым Шибанов назвал всё того же Годунова. О нем Василий говорил без любви, но с определенным уважением. По его словам, именно Годунов, научаемый всё тем же мастером Иоганном, сумел провернуть денежную реформу, которая, по его словам, «всех за самую горловину и держит».

— Ты погляди, — растолковывал Шибанов, — что они удумали. Сначала через митрополита Пимена забросили: открылось, мол, за что Господь Русь бесперечно карает. Всё дело в том, что на Руси деньги серебряными делались. А серебро, грят, металл нечистый и грешный, ибо за сребреники Иуда Христа продал, оттого-то оно Богу противно. Потому у нас то неурожай, то засуха, то зима лютая. А в других странах медь и золото ходят, потому Господь на них не так ополчается. И хотя у нас вера самая правильная, а страждем мы люто, ибо в невежестве своем Господа оскорбляем каждой копеечкой. Так что милостивый Иисус может и вовсе Русь истребить, ежели мы немедля от серебра того богопротивного не избавимся… И ведь ловко-то как преподнесли! В самом деле, Иуда сребрениками взял, да и греху имя «сребролюбие» — а не «златолюбие», скажем. Всё сходится…

— Да ладно, — не поверил Серебряный. — Это ж надо вовсе мозгов не иметь, чтоб такую мякину клевать!

— Ну, боярам и людям служилым годуновские совсем другое сказывали. Дескать, нет у нас на Руси серебряных рудников, всё серебро от кафоликов всяких завозим. Оттого от них зависим. И никогда мы от того гнета не ослобонимся, покуда у нас своего серебра не появится, или не найдется того средства, чтоб его заменить. А как найдем, так и выйдет у нас… — он почесал в потылице, вспоминая слово, — святая суверенность , во! Вот тогда-то Русь и встанет с колен…

— Сказано неплохо, — прищурился князь, — да только за слова-то люди и медяницы не дадут.

Шибанов коротко хохотнул и разлил еще водки. Закусили остывшим пирогом.

— И то верно, — сказал он. — Но ты смотри, какую они штуку провернули. Тот самый немец годуновский бумажное дело наладил. Бумагу из тряпья выделывает, да не хуже французской. Даже и лучше, потому как тоньше она. Потом сюда немецких граверов выписали. Сделали они доски медные с узором, для оттисков. И стали делать бумажки — на десять копеек, на двадцать, на рубль и более… Да не просто так, а со всякими хитростями. Годунов полста рублей посулил тому, кто повторит рисунок до неразличимости. Пока не нашлось умельца.

— А, точно, видал я такую штуковину! — вспомнил Серебряный будочку на въезде в город. — Так ведь всё равно ж это бумага, кому она нужна?

— А ты дальше слушай, — Василий доел пирог и принялся мазать краюху хлеба тертым в масле горохом. — Спервоначала вышел указ, Адашевым от царского имени писанный: всё серебро сдать государству для последующего истребления. Буде кто его сам добровольно снесет, так получит бумажки на те же деньги, а если много снесет, так и более. Ну а у кого найдут укрытое — у того, стало быть, и серебрушки отберут, и сам он на правёж отправится как еретик, враг веры Христовой и непослушник Государю. Для той надобности и учинена была Служба благочинная. Всех они ободрали. Даже в церквах серебряные оклады да купели не пощадили.