Валентин Иванов - Третье пришествие. Современная фантастика Болгарии [сборник litres]

– Вот так чудо! – пробормотал Флобер. – Хорошенькое дело… На этом маскараде каждый может узнать только себя!

Он опять взглянул на Жюля – тот по-прежнему одиноко предавался созерцанию. Вокруг было много таких, как он. Руанский отшельник попытался разобраться, кого из них больше – этих, принявших облик известных личностей, или – напоминающих лишь самих себя, как Жюль. Но Унимо строго соблюдал историческую достоверность. Хенек унаследовал близорукость Флобера – плод кропотливого труда над многочисленными рукописями, и сейчас испытывал все более осязаемые неудобства. Он узнал Сёра в строгом черном рединготе. Основатель неоимпрессионизма, очевидно, обладал орлиным зрением, но Флобер понял, что художника волнует та же проблема, к тому же, как видно, неразрешимая.

Толпа всколыхнулась пестрой волной, и Сёра скрылся из виду. Но появились Мопассан и Белинский – они ожесточенно спорили, вознесенные на плечи мощных поклонников. «А премия, почему мне не дали премии? – кричал Мопассан. – Какие гады скрывают от нас объективную истину?» Мгновение спустя на плечах возник новый оппонент, в котором Флобер не признал никого.

Ему на ум пришла увлекательная мысль: какова на данный момент временная граница Унимо? Век XVII? Вероятно, если бы все вдруг пожелали, чтобы Модификатор изменил их внешность, его возможности бы резко возросли. Доктор почти был уверен, что эта граница скоро расширится; и в конечном итоге спокойно можно будет сказать:

– Хочу стать первым первобытным человеком… – И добавить этакий нюанс: – Умеющим рисовать…

– Джордан! Джордан! – заставил его вздрогнуть мелодичный голос.

В его руку впились горячие пальцы. Он оглянулся. Рядом с ним улыбалась запыхавшаяся Сафо, белые складки ее хитона небрежно подчеркивали гармоничное тело, нежное, как нарцисс.

– Джордан, я тебя узнала по наклону головы. Еле добралась до тебя, эти люди меня раздавят, черт бы их побрал! Что они себе думают? А ты почему выбросил всю свою библиотеку? Впрочем, наверное, ты прав, теперь нам все поднесут на блюдечке. Но Джордан, – Сафо погрозила ему пальцем, – ты, как всегда, оставил шлепанцы в центре комнаты! Вечно кто-то должен за тобой…

Гюстав Флобер решительным жестом отстранил Сафо:

– Подумаешь, большое дело! Забыл их выбросить. Неужели сейчас будем спорить? Оставь меня в покое, я мечтаю поговорить с Гете, вон он там…

И поспешил нырнуть в шумный водоворот. «Сафо! – буркнул он. – Значит, граница стремительно расширяется! Да, Унимо свое дело знает. Теперь поломаешь голову, в кого же превратиться!»

Руанец с трудом пробивал себе дорогу, безмилостно орудуя локтями среди тех, кто был поразительно похож на самого себя и больше ни на кого, но с пониманием кивая знакомым ему бессмертным. На секунду ему пришло в голову, что второй день эпохи Унимо мог бы начаться несколько иначе.

– Ты знаешь, дорогой, – сказал Флобер, добравшись наконец до Гете, – мне было совсем не просто изобрести 54 сорта мыла…

…Однажды… Жила-была… В некотором царстве, в некотором государстве… Стоял жилой дом. Не то чтобы новый, да и не больно старый, и одной стороной глядел на октябрьский [11]закат, правда не всеми окнами. Некоторые скрывались за высокими тополями, чьи календари по осени всегда отставали, и посему деревья пока не обращали внимания на багряно-желтое ее шествие. На балконе третьего этажа, заваленном всякой всячиной, на рухнувшем диване сидела девушка и читала библиотечную книгу в истертом переплете, время от времени поднимая взгляд серо-голубых глаз в сторону солнца, садящегося меж двумя заводскими корпусами.

Посмотрим на эту девушку. В ту пору, если не изменяет мне память, в Тридевятом том государстве проживало около 269 миллионов человек. Если отметем неславянское население, то останется 189 миллионов двести тысяч. Разделим приблизительно наполовину, так как мужская часть не в счет. Предположим, что белокурых и светлоглазых сорок процентов. Возьмем во внимание возраст. Итого выходит, что таких девушек было по меньшей мере 611 тысяч. И наверное, тысяч пятьдесят в этот момент читали.

Книга, должно быть переводная французская и про любовь, как нельзя лучше подходила последним аккордам затянувшегося бабьего лета. Ничего не замечая вокруг, девушка внимала вещам, про которые очень мало говорили в школе, и послушно пошмыгивала носом все чаще и чаще, так как роман катился под шелест страниц к драматической развязке. Вот волны Сены сомкнулись над головой главной героини, и в темнеющем послезакатном воздухе девушка захлопнула книгу, а глаза ее были полны ясных слез. И все-таки… как это прекрасно – умереть во имя любви! Пожалуй, лучше, чем учить математику и получать двойки по географии. Девушка вздохнула.

Присмотримся повнимательней к ней. Собственно говоря, она была еще скорее девочкой четырнадцати-пятнадцати лет, телом тоненькая и хрупкая, с душой мягкой, как морская волна. Но не забудем о силе волн, их терпении перемалывать скалы в песок, вспомним о ярости цунами, сметающей все на своем пути! И, заканчивая нехитрое описание, отметим на остреньком личике бледнеющие веснушки, медвежатами готовящиеся впасть в зимнюю спячку. Звали девочку… ну, скажем Наташей, и училась она, в общем-то, на тройки.

Роман, в котором на триста двенадцатой странице главного героя по ошибке казнили в хмуром месяце брюмере четвертого года Республики, а на последней, триста девятнадцатой, его возлюбленная утопилась с горя, сильно взволновал Наташу. Но вместе с тем как-то странно не расстроил – такая любовь могла (должна была!) кончиться только трагически: уж слишком было красиво. Конечно, Наташа жалела и его, и ее, но погибли они как раз вовремя, на свое счастье не успев узнать, что являются братом и сестрой (что коварно и злорадствуя собирались им сообщить) – факт, шокировавший Наташу на 197-й странице. Итак, обуреваемая противоречивыми чувствами после чтения, Наташа с сердцем, в котором бушевали стихии ревущих сороковых, вошла в свою комнатку и кораблекрушенцем в шлюпку бросилась прямо к единственному своему, никогда ее не укорявшему за что-либо, утешителю. Тонкие, словно прозрачные пальцы девочки коснулись клавишей, и фортепиано отозвалось звуками вальса из фильма «Мой ласковый и нежный зверь».