Гарднер Дозуа - Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса

У ног его всегда болтались два существа – подрастающий я и стареющая собака. Папа подбирал уже немолодых псов, или они подбирали его, целая цепочка собак – новая всегда появлялась в течение недели после смерти предыдущей. Отец и его собаки составляли закрытое общество взаимного обожания. Ко мне эти псы относились нормально, но без восторга. Им нравилось, когда я гладил их жесткую, или мягкую, или мокрую, свалявшуюся, если они побывали в саду под дождевальной установкой, шерсть, но его прикосновение доставляло им райское блаженство. Они замирали на месте, их взгляд смягчался и теплел.

Я сейчас не о сторожевых собаках. У нас всегда имелась пара пограничных колли, чтобы охранять овец, но эти принадлежали овцам, а овцы принадлежали им, а мы выполняли лишь роль защитников и кормильцев их маленькой экосистемы.

Собаки были его детьми, как и я, но отец никогда не говорил о том, что они увидят сингулярность. Я пойду вперед, а отец с собаками останутся позади – и они смирились с таким раскладом, не спрашивая моего согласия.

Когда отец говорил о том, что я стану тем, кто будет после людей, мне оставалось лишь растерянно кивать и бормотать что-то утвердительное в ответ.

Лишь однажды я набрался смелости и рассказал, что у меня на сердце. Мне было тогда около десяти. Я помню, как замерзли мои руки, сжимавшие стакан лимонада со льдом, и как от жары по шее тек пот. Когда отец сказал мне, что я буду другим, я возразил: «Нет, папа. Когда я вырасту, я хочу стать таким, как ты». В нем воплощалась вся доброта этого мира, с улыбкой он встречал меня по утрам, варил мне яйца с чуть текучими желтками и жарил тосты с плавящимся на них желтым маслом, и тосты никогда не подгорали.

Отец покачал головой, потрепал по холке свою собаку и выдал: «Нет, тебе повезет больше».

Он не хотел, чтобы я вырос похожим на него. Оттолкнуть сильней было просто невозможно, и я истекал кровью из невидимых ран.

На пятый год, когда сумасшедшие бури сломали яблони – на сей раз свирепым градом, ввергшим пограничных сторожевых колли в неистовство, – я понял, что если собираюсь когда-нибудь помогать папе, то должен уйти. Нет, не пересечь порог, отделяющий человечество от высшей ступени развития, чтобы стать зерном будущей расы, а просто уехать учиться, подальше от сонного покоя фермы с овцами и яблоками сорта «джонаголд». Ферма вполне могла существовать без меня. Нам помогали с хозяйством две семьи иммигрантов, каждая из которых владела акром некогда принадлежавшей нам земли.

Я не мог и представить, что отец когда-нибудь потеряет ферму. Я отправлюсь в Сиэтл и поступлю в университет. А потом найду работу и стану посылать деньги домой, как делали мексиканцы, когда я был маленьким, – до того, как правительство решило наказать нас и отдать им часть нашей земли. Не то чтобы мы чувствовали себя наказанными. Нам нравились Рамиресы и Альварезы. И им было важно, чтобы я спас ферму.

Но история не об этом. Не считая того, что Мона Альварез подвезла меня до Ливенворта – железнодорожной станции, откуда отходил серебристый поезд «Амтрак». Волосы Моны цвета воронова крыла относил назад ветер, губы, накрашенные темной помадой, улыбались, а пальцы с покрытыми черным лаком ногтями сжимали предательское рулевое колесо нашего старого дизельного грузовика. Она была так красива, что я прямо в машине решил скучать по ней почти так же сильно, как по отцу, кривым яблоням, сторожевым собакам и овцам. А может, и больше.

Но Мона, видимо, не собиралась скучать. Она махнула мне один раз, высадив из грузовика, а потом и девушка, и старая машина исчезли, и я остался ждать поезда среди электромобилей, пожилых туристов со шляпами-камерами, инфобижутерией и бледными шрамами от имплантатов на мягкой коже между большим и указательным пальцами. Они выглядели так, словно видели одновременно все и ничего. Если бы эти люди явились к нам на ферму, их бы быстро сожрали койоты и возвращенные в природную среду обитания волки.

В конце поездки меня встретил Вашингтонский университет, теперь раскинувшийся по всему Сиэтлу посредством серий лекций, персональных консультаций и виртуальных занятий, распространявшихся по Сети из настоящих кирпичных зданий. Старая часть кампуса все еще оставалась на берегу Монт-лейк Кат – приземистые здания с видом на озеро и рябь, идущую по воде, словно от лапок водомерок. На самом деле это были вереницы гребцов на нановолоконных лодках, тонких, как бумага.

Наши редкие поездки в Сиэтл не подготовили меня к студенческой жизни. Первые несколько лет я как будто непрерывно бежал в гору – мои мозги просто не могли работать так быстро, как у остальных.

Каждый год я ездил домой. Мона вышла замуж за одного из сыновей Рамиреса и за три года успела обзавестись двумя малышами. Ее красота изменилась, стала более приглушенной, спокойной – времени на то, чтобы красить губы и ногти, у нее теперь не оставалось. И все же она была куда симпатичней университетских девчонок-вешалок. Эти дылды постоянно жевали сжигающую калории жвачку и выполняли домашние задания во время пробежек по тропе Берка-Гилмана в парке Газуорк, бормоча ответы в виртуальные флэшки, отображенные на их сетчатке.

С такими девицами я не встречался – не понимал, как вклиниться в сплошной поток их жизни и пригласить на свидание. Поэтому моя личная жизнь ограничивалась встречами с банками данных, знакомством с новыми имплантатами и мозговыми штурмами, пока, на последнем курсе, я не сравнялся с остальными.

Закончив учебу, я занялся генетикой. За работу платили достаточно, чтобы снимать дизайнерский лофт в зеленом райончике над Лейк-Юнионом. Часто я забирался в сад на крыше и, сидя на скамье, глядел на меняющуюся с каждым сезоном башню Спейс-Нидл и скользящие по спокойной воде озера деревянные лодчонки. Но большую часть времени я посвящал своим экспериментам – мы тестировали новые медицинские имплантаты, развивающие у детей творческое начало и помогающие старикам, прикованным к постелям в университетском госпитале, вновь научиться говорить и запоминать.

Я посылал деньги домой. Муж Моны погиб осенью во время паводка. На лицо ее легла печаль, от которой у меня сжималось сердце. Я начал платить ей, чтобы она присматривала за отцом.

Он все еще любил сидеть на веранде и рассуждать о сингулярности, а я изо всех сил старался не показывать ему, насколько устарела эта идея. Я оставался собой, я всегда оставался собой. Несмотря на медленное течение жизни на ферме, именно здесь, дома, я чувствовал себя счастливей, чем где бы то ни было, хотя ни разу не задерживался тут дольше, чем на день или около того. Я не могу объяснить, почему лучшее в мире место так быстро отторгало меня.