Максим Черепанов - Мю Цефея. Только для взрослых

— Порождения языческой веры повсюду в этих лесах, — сказал граф, доверительно ко мне обращаясь, — они чувствуют ваше присутствие и атакуют, но мы их разгоним. Гораздо страшнее то, что перебило мою конную ватагу.

Я кивал и погружался в тяжелую дрему. Инцидент с вурдалаком вымотал меня куда больше, чем я думал.

Вскоре мы прибыли в деревню.

Нас встречали неодобрительные взгляды. Кузнец стоял, облокотившись на молот, на фартуке — росчерки угля. Пастуший пес облаивал мой экипаж, женщины убегали с курицами под мышками, дети разглядывали нас с ненавистью. Штимера здесь не любили.

Жак шепнул, будто бы подслушал на ярмарке массу слухов о том, как жесток Штимер и насколько тяжело бремя налогов для крестьян. Я вглядывался в неровную шеренгу лачуг, ведшую к старым домам из камня и глины, смутно напоминавшим и о крепости Штимера. Многие каменотесы вели род из этой деревни. Они же строили замок для штимерской родни. Если так возможно выразиться — родословная этих крестьян была не менее богатой и древней, чем самого графа, как бы кощунственно это ни звучало…

Староста вышел из лавочки.

— ?алшорп акдзеоп как — адогоп течпеш.

Я не знал местного диалекта и взялся осматривать волосатого юродивого, сидящего у хлева.

Староста вступил с графом в долгую беседу об урожае, нападениях волков, ненастье и болезнях — граф говорил по-нашему, а собеседник заводил тарабарщину. Я прогуливался, чувствуя себя разбитым. Бессонная ночь, стычка с посмертным возлюбленным Марии (если доверять картине юного мастера), утомительная поездка…

Дома здесь были низки, а проселки так широки, что просвечивались солнцем.

Я вдруг понял: именно вампир был тем орудием, которым граф запугивал бедных жителей своих земель. Да, это был инструмент — загнать их в лоно церкви, держать под угрозой, травить недругов, маячить страшной тенью — это был ужас из города, который порой представал в деревнях… Стража — это постижимая угроза, а требовался монстр.

Но деревня могла и ответить.

Разорванные тела его дружины были тому свидетельством.

У трактира меня привлек черный котище. Он зашипел, кинулся наутек. На вывеске был изображен отрезанный собачий хвост. Двое псарей вышло наружу — я помнил их в числе гарнизонного персонала. Крестьянин в рубище, несущий связку хвороста, поскользнулся в луже и чудом удержался на ногах, но выронил свою ношу. Ветки упали… упали на землю, как нарочно образовав букву M .

Поведение окружающих будто бы само взывало к моему вниманию. Это походило на мистерию, что ожила, едва я — нужный зритель — оказался внутри происходящего. Только и оставалось, что сновать меж хижинами бедняков, огородами, коренастыми домами. Я сделал круг и снова оказался на въезде, где граф и староста по-прежнему вели беседу, только оба едва дернулись, как бывает, когда пристально следишь за чем-то, а потом изображаешь беспечность. Словно они скрывали уже нечто от меня…

Я заметил, что вывеска кузнеца (а тот всё стоял чумазым изваянием) — это две собачьи лапы. Должно быть, есть и недостающие части, раскиданные по деревне. Тогда же мимо меня пятясь и гуськом прошли дети, девять неулыбчивых подростков, я заметил, что лица их покрыты не то грязью, не то коростой, светлая шерстка словно бы прилепилась к ним, как кошачий колтун.

Когда завыл юродивый в бушлате на голое тело, это было уже слишком.

Гиона Густаф, имперский консультант, распознал знаки.

Вояки жались друг к другу. Староста уперся коленями в грудь графа, бормотал тому в лицо, роняя слюни. Капитан рвался, но стража обхватила его терновым кустом — так безумца оттаскивают от пожарища, где гибнет его семья!

Напротив ошалевшей стражи возникли три чернявые крестьянки. Обнялись, подобрали платья, обнажив волосатые ноги, — и завыли. Кузнец присоединился к ним, свесив бороду так, что закрыл лицо старосты — который оставил графа лежать ничком. С ужасом я узрел: Штимеру откусили нос. Дети побежали и спрятались под подолами матерей. Весь люд сбегался к площади и лепился в одну рычащую напротив нас толпу.

Какой-то неестественный ветер с гудящим звуком сорвал палатку — и движением волшебника набросил ее на людскую массу.

— Мой господин! — взвыл Жак, подражая этим людям.

Мой слуга, мой верный друг — он всё понял верно.

— Держи карету, старый плут! Ведьмы Узбинки терпеть не могут оборотней! Но сначала помоги мне раздеться! Пока не поздно…

Я сбросил камзол, панталоны, треуголку, пулены и голышом побежал к тому, что ворочалось под пологом. Оно возвышалось над нами, и, судя по массе всех этих людей, оно стремилось превысить крепостную стену. Что могло разорвать на части дружину и оставить огромный волчий след на лугу?

В деревне под холмом жил коллективный оборотень.

Коллективные оборотни проявляются только в сплоченных и исторически сложившихся сообществах. Последний раз я сталкивался с ними в прошлом веке, когда Орден Кубка и Зари встретился мне в окрестностях Майнсхельда. Немалую роль в этой магии играют неизменность обычаев, родственные связи, герметичное бытование.

Каждый в той семье имел двойную тень. При мне кто-то перепрыгнул задом через пень, а староста распознал во мне говор столичного жителя — я прикидывался пилигримом, следующим из Святой Земли, — и это его насторожило, хотя в том была и некая ирония. Тамошний староста тоже отличался волосатыми ушами, ими можно было цепляться за ели, но то к делу не относится.

Убить коллективного оборотня можно только вторжением.

Invasio ad penetrare.

А вторжение — это любовь.

Когда я вторгался в дитя ночи, мы во многом были на равных. Несмотря на то что моя кровь бурлила от страсти и возвышала меня, а он был холоден и жалок, повержен. Я проталкивал свою любовь, я закрывал глаза и видел холодную пустошь на месте крепости и лишь несколько теплых сгустков — то были чудовища, нелюди, пороки, нашедшие земное воплощение. Моя догадка — моя амурная подзорная труба — вела к ним. Рожденный с трагическим изъяном, этой фатальной тягой к тварям определенного сорта — я не мог ошибаться. Мир был почти обесчудовищен, и каждая тварь для меня являлась магнитным полюсом, знаком звезд, утраченным граалем!..

Теперь же все мое тело стало вторжением в область извращенного дикого.

Десятки деревенских жителей выворачивались из людских тел, обращаясь в единый гигантский организм. Я тонул в людском субстрате! Глаз к глазу, печень к печени, кость к кости — и лишь я был смертельным инвазивом, и чужое тело отторгало меня изо всех сил. Меня лишили воздуха. Меня облепили смрадные внутренности. Мою личную память приобщали к памяти общей — событиям глубокой старины, когда оборотничество было частью выживания. Я чувствовал счастье, ибо никогда после материнского чрева не был близок к нутру порождающему, нутру переваривающему, к хребту, ребрам и легким. Я никогда не был так близок с людьми! Меня никогда так не любили, никогда так не стремились поглотить, растворить, воспринять!..