Максим Черепанов - Мю Цефея. Только для взрослых

Хочешь выжить среди пустоши, полной диких животных, объединись в хищное племя! Теснее, еще теснее! Общая гортань, единый скелет, одно на всех дыханье! Эмблема деревни — разъятый пес, а точнее, волк — становится правдой, сутью.

В эту суть я воткнулся сталью его величества. Моя личность в общей копилке не уживется! Моя служба беспорочна, грани ее слепят. Солнце его величества! Скипетр, о, имперский скипетр!..

Я слышал, как далеко-далеко от ушей, залитых кровью, и невидящих глаз, в желчи и сукровице, там снаружи оборотень зашелся предсмертным воем — и взорвался. Я, выпадыш из страшной утробы, был пронзен его предсмертным эхо…

Когда Жак протрет мои глаза, я увижу последствия своего геройства.

Всю деревню будто пропустили через мясорубку, и только огромные следы на размокшей от грязи дороге напомнят о том, кем мы были.

От недостатка воздуха перед глазами у меня мелькали пятна. Одно из них всё увеличивалось в размере, напоминая стрекозу. Трава вокруг меня льнула к земле. Внезапно поднялся ураган, взъерошил мне волосы. Жак что-то кричал в сторону, а на стену предвечернего леса, мертвого, плоского, как крашеный задник театральной постановки, бросали отсветы невидимые мне огни; они собирались осьминожьими щупальцами или русалочьими хвостами сирен, сирен, сирин, силин…

Я вновь лишился чувств.

— Вот и славно, от так от, — бормотал Везалий.

— Где я?

— В крепости. Вы почти дома.

Я обнаружил, что лежу на узкой кровати. Это была палата графского лекаря. Вдоль стен возвышались стеллажи с манускриптами. На длинном столе в пламени свечей сверкали хирургические инструменты. Почему-то грудь, бедра, щиколотки мне стягивали ремни. Я был гол.

Я ощутил болезненную эрекцию, словно мгновенно перенесся в эпицентр страсти, и тут же понял, что подлинным злом в крепости был Везалий.

— Это вы не дали возлюбленному Марии умереть.

— Браво, милорд.

— Вы дали ему вечную жизнь мертвеца. Вы сочетали их браком, — я вспомнил картину юнца. — Вместе с тем с этой жизнью вампир получил и обязательство — служить графу, так? Поэтому отсюда разносятся слухи о монстре, которым управляет граф, чтобы запугивать свой народ. Как слаженно работает ваша миссия…

Везалий рассеянно улыбнулся и отошел от стола. Я поднял голову — они лишь и была свободна — и увидел, что на столе его лежит вскрытый труп карлика. С огромной шишковатой головой и верблюжьими ступнями. Перчатки Везалия по локоть в крови. На шее висел амулет, с виду — крохотный клавесин, собранный из фаланг пальцев.

— Значит, это вы — последний монстр, — сказал я. — Что это?

— Манаграф. Он показывает, как вы преисполнены маной. Больше чем кто бы ни было. Вас, милорд, непременно следует разъять на части и изучить…

Он взглянул на мое качающееся от напряжения достоинство — и вдруг смутился. На миг Везалий прижал руку к уху и судорожно вздохнул.

— Вы не просто лекарь, Везалий. Я слышал о вас в своем ведомстве. В отчетах, что я изучал, прежде чем отправиться, сказано было: нечистая сила способна рвать на части все живое. И знаете что? Это ведь не оборотень был — там на тракте? Конников порвала ваша мощь.

Я кивнул на бурые внутренности, свернувшиеся на деревянной доске в ногах карлика.

— Вы энергию извлекаете из самих внутренностей — и ею бьете по своей цели, ведь так?

Везалий вздрогнул, потупился. Я вдруг понял, что при своем положении жертвы и заключенного именно я здесь по-настоящему свободен. Всё здесь было в моих руках, всё мне подыгрывало!

— Я хочу встать! — и ремни, щелкнув под кушеткой, ослабли.

Везалий отступил и покосился на дверь. Он растерял свой облик, так твердо явленный мне — фанатичный, грубоватый, таинственный — на первом приеме.

Я сделал к нему первый шаг, глядя на труп за его спиной, и уже знал, чем закончится действо в этих покоях. Наверное, поэтому мужчина взвизгнул не своим голосом и завопил:

— Силин, выпустите меня! Силин!!! Сили-и-и-ин!!!

Что это значит? К кому он обращается?

Недоумение мешало мне насладиться его последними судорогами, а я уже схватил жгут с его стола и обхватил им бугрящуюся венами шею. Он был крепок, но ему мешал страх. Я придушил Везалия до потери сознания. Пришлось сковырнуть карлика на пол и возложить у разделочной доски графского лекаря.

Теперь картина, смутно увиденная мною в покоях художника, обрела цельность. Те сгустки тьмы, щупальца и кровавый туман, что расстилались за обрученной во смерти парой — Марией и ее вурдалаком, — были не чем иным, как внутренностями. Из рассеченных частей тел и органов изливался темный свет! Именно он был венчающим светом, костяным алтарем, низменным и грязным, — на котором скорбная Мария сочеталась с мертвым любовником.

Вот и всё, мой государь.

Доклад почти готов, я лишь требую свое, десерт, халву поверх трудов праведных, прежде чем пуститься дальше в путь… Правда, когда Везалий уже трепещет под одним из своих же ножей, меня смущает лишь — какую роль во всем этом играл художник? Он дал мне важную подсказку в первую ночь — случайность то или совпадение?

…Предательство их или мое сладострастие?..

— Умирая и хрипя бесконечное «Силин… Силин…», ты даже не задумаешься, что ждет тебя впереди. Мои наблюдения, мои — консультанта его величества — подтверждают, что, только умирая, ты истинно переживаешь «здесь и сейчас»…

Кровавая слеза скатилась по щеке Везалия — синхронно с движением ножа от пупка до горла; сипел он всё: Силин, Силин…

— Я знаю, как ты порвал конников своего господина — и по его же приказу, верно? Чтобы я потом расправился по ложному навету с деревней под холмом , так? Всё дело в кишках. Это инструменты, что бесперебойно десятилетиями переваривают пищу. А еще в легких! Что бесперебойно насыщают воздухом твоё тело. А еще в сердце, что бьется, бьется, бьется с небытием. Это огромная энергия, заключенная в нутре. Ее выпустить надо наружу, разом гореть, не изживая до старости…

Шлеп-шлеп… мокрые ошметки падают из брюшины…

— И пока ты жив — ты видишь, видишь! — вспыхивают свечи! — ты знаешь, что ты в моем вкусе. Что я освобожу…

Глядя в последнюю вспышку его глаз — я ухватился за сердце и вспорол. Из сгустка мяса вырвалось призрачное пламя, неописуемое словами. Оно разлилось в воздухе, замерцало, гудя, не решаясь куда-либо ринуться, ибо было заперто — не в теле, но в комнате.

Тогда я стиснул чужое сердце, и сила пробила дыру в стене, и стена рассыпалась. Глыбы падали в темноту упруго, неслышно, словно кубы бархатной мебели. Везалий перестал меня интересовать.

Я вошел в темноту, окровавленный, свободный, с чувством выполненного долга.

А каменная кладка крепости и вправду оказалась декоративной.