Алексей Поляринов - Центр тяжести

– Прикинь? Графт – это баба.

– Отличная работа, Егор! Благодаря тебе нам теперь пересмотрят бюджет на следующий год – в сторону увеличения. Смотри, что у меня есть. – Он достал из подарочного пакета красную вязаную шапку. – Шапка Кусто. Теперь она твоя, ты заслужил. – И натянул ее мне на голову.

Иван Ильич действительно был счастлив, я понял вот что: плевать ему было на двоякость ситуации, судьба девушки-художницы его не беспокоила, он волновался лишь о том, чтобы сохранить Компанию. Цена не имела значения, он сделал свой выбор.

Он еще раз поздравил нас и ушел к себе в кабинет. Я снял красную шапку и убрал ее в нижний ящик стола. И тем же вечером, возвращаясь домой, выбросил в урну.

Помню, пришел домой, долго сидел в кресле, смотрел в стену. В груди снова открылась воронка – огромная, шумная, болезненная. Воронка сомнений. Меня затягивало в нее, и я уже не мог сопротивляться.

«Самое главное – не потерять лицо», – всегда говорит Петро. Я думал, он драматизирует, – он ведь всегда драматизирует, это его фишка: отец-истеричка, – но теперь, сидя там, в подступающей темноте, в своей пустой квартире, я почти чувствовал, как теряю лицо – оно горело, так сильно и так больно, словно в меня плеснули соляной кислотой. Я никогда бы не подумал, что идиома «потерять лицо» может быть настолько буквальной. Тогда-то я и вспомнил про мамины таблетки. Тот самый пакетик с голубыми кругляшками.

Прости, Петро. Я знаю, ты будешь в ярости, когда дойдешь до этого места. Но ведь из песни слов не выкинешь. А я не выкинул мамин наркотик. Не знаю я почему, отстань. Тебе на все нужна причина, да? Так вот таблетки я не выкинул на всякий случай. Как тебе такая причина?

И вот всякий случай настал.

Я сходил в какой-то типа-китайский магазин на углу, купил ступку и пестик из оникса, вернулся домой, растолок одну таблетку, высыпал порошок на зеркальце, минут десять смотрел на все это безобразие – и наконец вдохнул.

Через минуту лицо онемело, и боль ушла. И воронка в груди затянулась.

Вы ошибаетесь. Никто не арестовывал Графта.

[Вопрос]

Нет, Марина не врет. Она просто не в курсе. Саша использовала ее.

[Вопрос]

Вы ведь читали ее манифест?

[Вопрос]

Да-да. Сашин манифест. «Художник и Система». Я прочту вам последний абзац, вот:

«Система не наказывает и не уничтожает – ей это не нужно, она не подавляет протест, – ведь любая борьба – это лишний шум, – она поглощает его; так удобнее; и чище. Цель Системы – не задавить человека, а убаюкать, удержать внутри зоны комфорта. И потому главная опасность для художника сегодня – не тюрьма и не гонения; главная опасность – заговорить на языке Системы. Это и есть смерть.

И чтобы не умереть – буквально и фигурально, – художник должен играть на опережение. Быть проворней Системы и постоянно проверять ее на прочность».

[Вопрос]

Я не «полагаю», я уверен, что похищение Графта – инсценировка, очередной Сашин перформанс. Она, как всегда, сыграла «на опережение». Узнала, что за ней идут, и разыграла свой арест прежде, чем этот самый арест случился; прежде чем Система успела дотянуться до нее. Это ведь идеально вписывается в ее манифест, в ее философию. Представьте себе, какая суматоха была в кабинетах у силовиков, когда стало известно, что Графта задержали, но кто именно задержал, куда ее увезли и где она теперь – никто не знает, хаха.

[Вопрос]

Как это – зачем? Чтобы создать миф. Миф о мученике. Скормить его Системе и понаблюдать за тем, как она его поглотит. Подавится или нет.

Москва все больше напоминает Шанхай. Во всяком случае, мой район. Или же это все потому, что тут открыли буддийский храм? Теперь все вокруг дублируется на китайском, специально для туристов. А вечером всюду неоновые вывески и рекламные баннеры – иероглифы светятся в темноте. Довольно странное ощущение, я вроде бы живу здесь уже девять лет, но изменения заметил только недавно.

На моей улице закрылись почти все кафешки, старую колокольню снесли, и только тату-салон «Измаил» остался на месте. Я часто ходил мимо и всегда чуть задерживался у витрины, разглядывал образцы. Мне не нравились все эти русалки, демоны, черепа и прочее мракобесие, но я действительно часто задумывался о том, что бы такое нанести себе на предплечье или на шею – какой-то символ: рожок Тристеро или надпись waste. Это сложно назвать желанием, скорее такой, знаете, едва ощутимый импульс где-то в подкорке – я вряд ли смог бы объяснить, зачем мне нужна татуировка, возможно, я просто очень банальный человек и комплексую из-за того, что в свой почти-тридцатник похож скорее на подростка.

И, в общем, именно в тот период – с наркотическим туманом в голове и зыбкой предынфарктной тяжестью в груди, – однажды в понедельник я пересилил себя и толкнул дверь салона.

Внутри – довольно чисто, я бы даже сказал стерильно, запах, как в операционной. И это сразу настроило меня на хороший лад. Салон, как позже объяснил мне его хозяин, Измаил, был стилизован под таверну из «Моби Дика», и, эммм, стилизация удалась. В смысле, сам роман я не читал, но стоило мне переступить порог, у меня появилось ощущение, будто я провалился в червоточину и попал в девятнадцатый век, в таверну для китобоев: повсюду рассохшиеся доски, бочки, гарпуны на стенах и челюсти огромной акулы в баре. Разве что запах не соответствовал иллюзии – запах дезинфектанта. С гигиеной здесь все было в порядке.

– Э, братан, забыл чо?

Спросил мужик за стойкой – огромный, просто колоссальный, он встал со стула, оперся кулаками-гирями на поверхность стола и подался вперед, словно навис надо мной. Я как завороженный наблюдал за змеями, ящерицами и витками колючей проволоки, обвивающими его предплечья и уползающими под рукава черной майки.

– Я хочу сделать татуировку, – сказал я.

Он словно шмыгнул носом, втянул воздух, поморщился. Склонил голову набок.

– Тебе сколько лет?

– Тридцать.

– Да ладно! Кого ты лечишь?

– Мне двадцать девять. Могу паспорт показать.

– Давай.

Я достал паспорт, он долго разглядывал фотографию, меня, снова фотографию. Вернул паспорт.

– И что ты хочешь набить?

Вот с этим у меня была проблема – я не знал, чего хочу. И если я и хотел чего-то, то – наказать себя, оставить на теле отметину; иными словами – совершить необратимый поступок.

– Какой-нибудь символ, – сказал я и тут же понял, как невероятно глупо это звучит.

– Какой-нибудь символ? – Он улыбнулся.

– Да. – На мгновение я подумал, что было бы забавно набить себе птеродактиля с моноклем, скипетром и державой. В конце концов, я постоянно их рисую, почему бы и нет? Я оглядел стену с образцами и вдруг увидел на ней какие-то иероглифы, и тут меня осенило. – Строчки кода, – сказал я, и эта мысль показалась мне едва ли не гениальной: если набью на своем теле строчки кода, то никогда их не забуду.