Юлиус Эвола - Традиция и Европа

Мы, напротив, считаем, согласно всем великим традициям, что «жизнь» — это не дух, а дух — это не «жизнь»: дух придаёт «жизни» форму, и то, что в «жизни» демонстрирует высший и господствующий характер, не происходит от самой «жизни», но является проявлением духа посредством «жизни», т. е. проявлением чего–то сверхъестественного. Если мы признаём подлинный центр в этом смысле, то становится ясно, что первое предварительное условие любого истинного преодоления — это постепенное изменения своего сознания, чувства собственного «Я», от полюса «жизни» к полюсу «духа». Сейчас же разнообразные волюнтаристские, акционистские, иррационалистические тенденции стремятся к прямо противоположному направлению: усиливая всеми возможными способами чисто физическое и «жизненное» чувство «Я», они в то же самое время усиливают его «тюрьму», создавая окостенение, высокомерие, огрублённое и материалистическое восприятие воли, индивидуальности, здоровья и силы, что таким же образом является многочисленными препятствиями для внутреннего освобождения. Круг — электрическая цепь — замыкается. Нет точки опоры для «самопреображения» «интенсивной жизни» в нечто «большее–чем–жизнь». Сверхчеловек не выходит за рамки «прекрасного господина–зверя» или «демона» Достоевского — этого reductioadabsurdum [67]Ницше. Лишённая выхода, вызванная изнутри интенсивность может принести только мучительное напряжение, ту безмолвную трагедию, которую всегда приносит с собой всё «титаническое».

По сравнению с этим истинный сверхчеловеческий тип является олимпийским : спокойное величие, выражающее непреодолимое превосходство, ужасающее и в то же время вызывающее благоговение, которое побеждает и обезоруживает без борьбы, неожиданно вызывающее чувство трансцендентной силы, полностью под контролем, но готовое высвободиться, прекрасное и страшное чувство, которое античность связывало с понятием нумена . «Сверх–жизнь», т. е. дух, полностью реализованное «Я» в своём сверхъестественном аспекте — который пронизывает и управляет абсолютно всем, что является «жизнью» — является здесь субстанцией. Но этот тип истинного сверхчеловека нельзя считать только мысленной конструкцией сегодняшнего дня. Признак качества высшей расы, субстанция, которая в нордически–дорийской расе была классическим идеалом формы в героическом сакральном эллинском кругу культур, всегда сохранялась как символ господствующей аристократии. Нет ни одной великой традиции индоевропейской древности, которая не обладала бы им. Традиция «божественного права» законных королей, мужественных носителей силы свыше, является его последним эхом. Понять неожиданное появление этой древней концепции в мире, где отсутствуют все великие горизонты, где есть только неясное стремление к силе и свободе вместе с профанными и покрытыми мраком мифами эволюционизма и естественного отбора, — значит также понять невидимое становление теории ницшеанского сверхчеловека, её пределы и путь, который может вести за эти пределы.

Überwindung des «Übermenschen» //Deutsches Volkstum, № 3, 1936

Среди множества книг, посвящённых Ницше, работа Роберта Рейнингера, перевод которой здесь представлен, заслуживает внимания по двум причинам.

Первая причина состоит в том, что в сердце этой книги лежит решение проблемы смысла существования, который Ницше мучительно пытался постичь своим разумом, самим своим существованием. Автор верно заявляет, что эта проблема и тесно связанная с ней проблема выбора общего направления жизни, т. е. этики, является для Ницше центральной, так как разнообразные теоретические положения, которые он выдвигает, хотя и весьма отличаются друг от друга, имеют лишь подчинённый характер. Они, так сказать, выполняли экспериментальную задачу; будучи выдвинутыми, просуществовав какое–то время и пройдя испытание по отношению к данной проблеме, они одна за другой были отброшены — как демонстрирует Рейнингер —в последовательных «преодолениях», в манере, напоминающей то, как «пламя двигается вперёд, ничего не оставляя за собой».

Второе интересное место в исследовании мысли Ницше под особым углом, избранным Рейнингером — это важность, придаваемая «ситуативной ценности», которой обладает проблематика, не прекращавшая быть актуальной. Рейнингер верно говорит, что фигура Ницше также имеет ценность символа; его личность также воплощает дело: «именно за дело современного человека идёт сражение: человек, не имеющий более корней в сакральном мире традиции, колеблется между вершинами цивилизации и безднами варварства в поисках самого себя; т. е. пытаясь создать удовлетворяющий его смысл цели существования, совершенно предоставленного самому себе». Эта проблема принимает форму проблемы человека в эпоху нигилизма, в «нулевой точке всех ценностей»; эпохи, в которой «Бог умер», всякая внешняя поддержка исчезает, а «пустыня растёт».

Ницше предвидел «европейский нигилизм» и считал его фатальным выводом современной мысли, внеся свой вклад в его завершение посредством своей критики всех ценностей, идей и идолов. Однако фундаментальный момент состоит в том, что для Ницше это не последний вывод, а скорее то, что нужно превзойти, как только он сослужит свою службу. В самом деле, Ницше считает себя «первым абсолютным нигилистом Европы, который, однако, пропустив весь нигилизм через себя, превзошёл его». Следовательно, проблематика Ницше — это проблематика постнигилистической эпохи. Она обращается к человеку, осмелившемуся перешагнуть через пропасть, который чувствует, что он не должен возвращаться по своим следам. Следовательно, походя можно заметить, что те, кто на основе колебаний позиций Ницше, всегда так насыщенных беспокойной эмоциональной силой, фантазирует о возможном религиозном или же непосредственно христианском его обращении, совершенно ошибаются. Положительная функция нигилизма состоит в опасном испытании полного освобождении индивида; если он не хочет пасть, ему придётся найти точку опоры в самом себе и стать способным на абсолютное утверждение. Так нигилизм становится инструментом на службе создания высшего типа и новой морали. И именно здесь, пройдя через тяжёлую борьбу, можно искать и найти абсолютный смысл существования; здесь, превосходя человека, появляется «сверхчеловек».

Имеет смысл лучше рассмотреть эту позицию, потому что ситуация, предполагаемая Ницше с ясновидением пророка, несильно отличается от ситуации нынешней эпохи — при том условии, что не скрывается глубокий экзистенциальный кризис, характерный для неё.

Как демонстрирует Рейнингер, точка максимальной опасности успешно проходится только тогда, если закон, который несломленный высший человек устанавливает для себя, приобретает тот же характер необусловленности, как и тот, что был выведен ранее из чего–то внешнего или трансцендентного —даже хотя у него есть в качестве основы «свобода» и «по ту сторону добра и зла», что выражается уже не как «ты должен», а как «я хочу». В этой связи Рейнингер вполне прав, замечая очевидно парадоксальную аналогию между этикой Ницше и этикой Канта: у обоих присутствует «абсолютная мораль». Более того, сам Ницше ясно заявлял, что он всего лишь сорвал маски с упадочнической, лживой, обманчивой, «слишком человеческой» действительности, лежащей за всей обычной моралью, чтобы проложить путь высшей морали и противопоставить эту «великую мораль» «малой морали» стада, беспокойных умов, зависимых от костылей и иллюзий. Поэтому «имморализм», провозглашаемый Ницше так часто и с таким удовольствием, просто предназначен ‘épater le bourgeois’ [68].