Александр Бреусенко-Кузнецов - Гарпии визжат

Теперь вся жизнь пойдёт правильно, про себя загадала она. Конечно, поспешила. Правильно жизнь и в самом деле пошла, но не надолго.

Чичеро после пленения в замке Глюм лишился своего рыцарского высокомерия, что, конечно, стало изменением к лучшему. Но это же самое пленение много чего в нём подавило. Плюст украл у него киоромерхенную суэниту — то есть, «призрачную шкатулку», в которой всякий мертвец держит свою извлечённую из тела душу. А ещё Чичеро поклялся Плюсту к нему вернуться, что выглядит уж совсем глупо и смешно. Глупее и смешнее — лишь твёрдое намерение рыцаря выполнить обещанное.

Зато… К счастью, пленение не подавило в Чичеро того романтического начала, которого страстно желала Марципарина, предугадывая его ещё с первой встречи на симпозиуме в Цанце. Кажется, и сам посланник таких нежных чувств тогда в себе не предполагал, но женщину не обманешь.

Любовь потребовала от мертвеца самораскрытия. Чичеро Кройдонский действительно раскрылся — и что же? Под его рыцарским плащом почти не оказалось мёртвого тела. Там сидело три живых карлика — вот неожиданность! Правда, эти три карлика и составляли одного Чичеро. Да, «парадокс», именно так это и называется.

Другая на месте Марципарины почувствовала бы себе обманутой, но только не она. Карлики? Ну, сойдут и карлики. Все втроём, так втроём — кому когда мешало разнообразие. Живые? Ладно, пусть будут живые — не бальзамировать же. Да какая разница, если человек хороший? Чичеро как химерное существо, состоящее из троих карликов, нравился ей всё больше.

А былое влечение Лулу к мёртвому телу? Тьфу, детство какое: Бианка даже не заметила, как запросто с ним справилась. Тем более, что и не влечение оно никакое, а внушение мертвецов. Ну конечно же: эти люди дорого купили себе посмертие, вот и внушают себе и другим, что они теперь и есть самые лучшие и для всех желанные.

С любимым, пусть он даже составлен из троих мужчин, всё иначе, чем с какими-то там наложниками. С ним — тянет поговорить о чувствах. И так — через собственный разговор с Чичеро — Лулу Марципарина многое поняла о своём отношении к нему. В том отношении — не только, да и не столько похоть (хотя без похоти тоже не обойтись). Бианка чувствовала уважение, гордость и любовь. Уважала — за солидный возраст и богатый героический опыт, гордилась — уникальностью судьбы, застрявшей в одной из немногих точек, где Владыка Смерти схлестнулся с Живым Императором, а вот зато любила — ни за что, просто так.

— Завидую тебе, подруга, — в первый же день бурного счастья Лулу искренне молвила Кэнэкта, — и ещё должна сознаться в скверном поступке.

— В том, что была с одним из карликов — там, в замке Глюм? — неожиданно для себя самой догадалась Бианка. Подруга молча кивнула.

— Но я ведь на тебя не в обиде! — столь же искренне призналась Лулу. — И потом, ты вернула мне Чичеро! Всего Чичеро! — она порывисто обняла подругу. Та не отстранилась, но и не совершила встречного движения.

— Что? Ты сомневаешься, — поняла Лулу. — Ну, хочешь, я поделюсь с тобой тем карликом, что тебе приглянулся? Это кто — Дулдокравн?

Кэнэкта снова молча кивнула. Тогда Марципарина шепнула:

— Он твой! Всегда, когда позовёшь.

После таких слов, пусть и сказанных сгоряча, может ли она подругу в чём-нибудь упрекнуть?

Именно там, в замке Окс, где большое число отставных наложников прозябало в бездействии, не посещаемое ни одной из хозяек, для обеих женщин ковались узы. Тройная цепь связала Лулу Марципарину Бианку с посланником Чичеро, цепь одинарная, но немногим менее прочная соединила одноглазого Дулдокравна с её подругой. Что и говорить, опасный опыт. Но в те дни он казался таким изящным выходом из запутанного положения.

А потом идиллия резко закончилась. У Чичеро нашлись другие дела, кроме как миловаться с невестой. Нашлись даже раньше, чем подошёл оговоренный срок его возвращения в тюремный замок Плюста. Всё-таки, любой посланник Смерти, он первым делом посланник Смерти, ну а девушки — потом, в свободное время.

Выяснилось, что посланнику во что бы то не стало надо собрать и завезти в Цанц тени мёртвых крестьян. И даже если Плюст его всё равно не отпустит, отлынивать от дела не след. Зачем? Наверное, для очистки рыцарской совести. Мол, «он старался». А значит, радостные минуты, часы и дни общения с любимой надо принести в жертву — чему? Посещению окрестных великанских замков.

Как же не навестить великана Ногера в замке Батурм? А Югера в замке Гарм? У обоих ведь мёртвых крестьян куры не коюют…

А после того — едва попрощавшись с любимой в замке Окс, и даже в уме не взвесив счастливую возможность преступить клятву — лететь, подобно крылатому абалонскому скакуну, скорее в родную тюремную камеру. Чтобы занять в той камере самое лучшее, самоё тёплое, самое устойчивое место.

Чичеро поступил по-рыцарски — очень может быть. Но и глупо, и жестоко, и смертельно обидно для трогательной и ранимой души его невесты Марципарины.

И скажите потом, что Чичеро не нуждался в футляре. Нет же, нуждался — без футляра таким нельзя! И эту свою нужду воплощал при первой возможности. Воплощал, только бы сбежать от счастья с Марципариной в очередную свою тюрьму!

Только и разницы между тюрьмами Чичеро, что в размерах. Замок, он всё же малость покрупней сундука будет. И ещё в сундуке не отбрешешься злою волею какого-нибудь там тюремщика Плюста. Сам провинился, сам поклялся искупить, сам себя засадил. Сам разбил невестино сердце.

После долгой череды некрократических проповедей и молитв за семью десятками самых дорогих гостей Цига зашли специальные служительницы и отвели в трапезную залу, расположенную в подвальном этаже собора. Как и следовало надеяться, Оксоляна тоже удостоилась чести. Единственная посетительница ложи «для принцесс» — шутка ли!

Гостей усадили за длинный стол, крытый праздничной чёрной скатертью и уставленный дорогими яствами исподнего мира — «пищей мёртвых». Как верно предсказал Карамуф, здесь были могильные черви в лимонном соусе, запечённые в собственном соку личинки бабочек моли, хорошо проваренные чёртовы огурцы.

Во главе стола уселась сама Ангелоликая. Ну, или один из её ангельских ликов — Оксоляна их пока что не различала. Хвост стола подковообразно изгибался, и в центре изгиба на невысоком постаменте помещалась выточенная из тёмного камня скульптура — задумчиво сидящий на стуле мужчина с отбитым носом.

На плече его умостилась и весело скалилась птаха — не птаха, а скорее распатланный мелкий ангел со стилизованными орлиными крыльями и когтистыми ногами, но с лицом человечьим, да ещё с уродливой грудью, свисающей аж до птичьих колен. Пока царевна думала, что это за чудо такое, ангелоликая птаха взлетела с плеча статуи, да и впечаталась в потолочный орнамент, где стала неотличимой от других точно таких же, как она.