Никки Каллен - Арена

— Не знаю.

— Иди.

— А мама, Саша? Ты? А вдруг я захочу вернуться? Ох, дедушка… как же это случилось со мной?

— Это, наверное, как нести кольцо в Мордор? — он сел рядом в кресло, можно — показал на трубку; она кивнула; дедушка оглядел комнату; маленькая, Девчачья-девчачья, эдакий кукольный домик, в рисунках их детских и сегодняшних, в ее поделках; красная лампа эта на столе, в виде губ; Сальвадор Дали, Мэй Уэст; плюшевые игрушки — Клавдия любила медведей и что-нибудь странное: синих жирафов, коров в разноцветные пятна; а Саша — собак и зайцев. — Не бойся. Куда только не зайдешь за любовью?

— А ты любил, дедушка?

— Да, — дедушка улыбнулся, выпустил колечко дыма, — твою бабушку. Она ушла от меня, но вовсе не потому, что у нас не срослось, или она полюбила другого, или я пил. Она просто была из странной семьи, феминистской: в ее семье все женщины уходили от мужчин, рисовали или открывали кафе; мужчины им почему-то в жизни мешали; мужчины и дети; она ушла и оставила мне твою маму и Вацлава…

— Ты думаешь, я люблю его?

— Не знаю. Я много чего видел, но любовь — это не преступление, так что я не знаток. Но ты беспокоишься о нем, таешь на глазах, как солнце осенью; вдруг тебе рядом с ним станет легче? Вернешь ему кольцо, и как знать, что случится дальше.

— А если я не вернусь, дедушка? Что ты скажешь маме и Саше?

— Правду. У тебя великие мама и сестра — они поймут, я уверен; они привыкли ко мне, привыкнут и к тебе; Сашу за мужество можно даже выдать потом замуж за премьер-министра.

— А ты, разве ты не будешь скучать?

— Буду. Но что значит дедушка, когда где-то, может быть, без тебя страдает любимый?

Клавдия засмеялась, обняла дедушку, и они проговорили еще полночи — обо всем.

Утром, за завтраком, дедушка и Мариус обсуждали, как Клавдии пройти в Менильен. «Нужна башня, — говорил Мариус, — маяк, что-нибудь такое, только обязательно старое: только через десять минимум лет, если они их выдерживают, башня и маяк становятся частью Темной Башни»; «что такое Темная Башня?» — и пока Мариус объяснял дедушке философию Темной Башни, Клавдия ела и думала — напряженно, словно на экзамене: все вокруг твердят о любви, будто она любит Лукаша, но любит ли она? «Не знаю, нет, наверное, но я беспокоюсь о нем, — ответила она сама себе, показала себе руки — чистые, и карманы вывернула: никаких шпаргалок, — он болен, надо отдать ему его кольцо. Пусть встанет с постели и воюет. А я посмотрю на его мир, на него, в доспехах, на коне, и вернусь в свой мир, выйду замуж за Вальтера, перестану верить в сказки, буду сублимировать, рисовать, писать диссертацию…»

— Я вспомнил, есть башня, не совсем башня, маяков-то у нас нет почти, чай, не море; а водонапорная, в трех станциях от нас на электричке, старая-старая, еще до революции построенная; говорят, даже действует, но ею, конечно, никто не пользуется. Она забитая, но глава поселка — мои знакомый, сможем договориться, открыть… — говорил где-то дедушка.

— Попробуем, — отвечал Мариус. — Клавдия? Клавдия? Вы нас слышите?

— Да, — все вокруг было прозрачное, солнечное, даже не верилось в чудеса, другие миры, просто хотелось взять купальник и побежать на озеро; пить там на пляже квас, смотреть на рябь, будто не ветер, а Биче Сениэль бежит по воде, святой Каролюс Дюран шагает…

— Клавдия, у вас есть старинная одежда, под старинную? Лукаш сказал, вы увлекаетесь, играете в какие-то игры… Вам нужно надеть; вдруг все получится, и вы попадете в Менильен, а там — Средневековье.

— Хорошо, — ответила она, доела пирог — яблочный, с корицей и сливками; поднялась в свою комнату; ролевую одежду она всегда брала с собой: иногда ей нравилось ходить в ней просто так, релакс, как кто-то ходит голышом, в капле духов Шанель; она выбрала не костюм Робина Гуда, не парадную одежду леди Ровены — бордовое бархатное платье, отделанное золотым шнуром и красными камнями, — а то, что называла нарядом служанки; Клавдия сшила его по иллюстрации из «Спящей красавицы», там в такой одежде спала девушка; удивительная была картинка: служанка с кувшином воды — намного красивее самой принцессы; белая рубашка с широким рукавом, синий суконный корсет с черным шнуром; черно-зеленая юбка и несколько пышных нижних, разноцветных; ни разу его не надевала. Полосатые шерстяные чулки, жарко, наверное, будет… интересно, в Менильене тоже лето? Кожаные туфли с широкими пряжками, на крошечном каблуке — просто из магазина; «такие ирландские, правда?» — сказала она в свое время Вальтеру.

Они приехали на нужную станцию вечером — и все равно дачники в электричке глазели на Клавдию: карнавал, что ли? С собой Клавдия ничего не взяла, кроме кольца; и прокладок; спрятала под юбки — там был такой хитрый кармашек; и плащ перекинула через руку — тот самый, синий, бархатный, цвета ночи из рассказов Александра Грина. Башня стояла у самого перрона; невысокая, в два этажа всего; красивая; Клавдия подумала: если бы у нее было много свободного времени, она бы завела хобби — фотографировать такие башенки, брошенные, но не снесенные; будто люди чувствуют: почему-то их не нужно сносить — вдруг кто-то сможет попасть из одного мира в другой; вся из красного кирпича, окошки и дверь забиты; наверняка внутри полно грязи, пауков и битого стекла; дедушка ушел куда-то искать главу поселка, договариваться; а они с Мариусом ходили туда-сюда по перрону; «надо было семечек взять», — сказала она; «семечек?» — выгнул бровь Мариус; «ну или томик Диккенса…» Дедушка вернулся довольный, с топором и распиской от мэра: разрешаю; рубанул по двери, она поддалась вдруг легко, словно ее подтолкнул кто изнутри; они увидели ступеньки, заросшие мхом; «дедушка», — она обернулась; «иди», — сказал дедушка, а глаза его блестели, точно не она, а он сейчас пойдет на поиски друга; «вот, возьмите», — Мариус дал ей в руки фонарь — неожиданный, тяжелый, старинный, не фонарь, а целый дом, несут за кольцо, а чтобы зажечь огонь, тоже открывают дверь; провел по нему ладонью — и внутри запылала свеча; «а если, — сказала она, — а если я никуда не приду, просто поднимусь и спущусь?» «ничего, — ответил Мариус, — что-нибудь еще придумаем»; и она пошла в башню, ступила на лестницу, настоящую, винтовую; она и вправду оказалась полна стекла, камней, обломков фанеры; и фонарь был совсем не нужен — сквозь доски проникал вечерний свет. Сейчас поднимусь наверх, говорила она себе, и ничего особенного не увижу, постою чуть-чуть, прочитаю пару граффити, потом спущусь; все друг на друга немножко посердятся, как всегда, когда что-то могло случиться, но не случилось; и приедем домой, я переоденусь, приготовлю ужин… Уфф, только бы не навернуться. В башне было всего два этажа, она их прошла в считаные минуты, и то — шла очень медленно, чтобы не наступить на камешек случайный, коварный; стекло хрустело под ирландскими ботинками; «и что?» — сказала она, оглядываясь; вот и пара граффити — чудных для местности: «Когда я хочу прочесть книгу, я ее пишу», «Темнее всего в предрассветный час»; что-то же должно было случиться: башня вырасти до небес, у ее подножия расцвести поле роз; но ничего не менялось, в башне царила тишина, полная звуков, как дорогая белая ткань — оттенков; Клавдия вздохнула и пошла вниз; толкнула дверь — и тут погас фонарь, и дверь открылась, медленно-медленно, будто не дверь, а ворота замка навстречу торжественному королевскому кортежу; и Клавдия увидела свет, нежный, желтый, и аллею, полную старых, высоких деревьев; у них была странная кора — блестящая, словно золотая; Клавдия вышла из башни, под ногами захрустел песок — белый, прозрачный, кристаллики сахара; вот теперь она услышала настоящую тишину — когда ни птиц, ни электричек вдалеке, ни голосов прохожих; а только этот свет; и шуршание листьев — они падали с деревьев, кружились замысловато, коричневые, золотистые, красные; осень, подумала Клавдия, янтарное королевство; если это не рай, то это Менильен, и в Менильене осень.