Уильям Гибсон - Нейромант

И потом долгий пульс сионского даба.

Она ушла. Он почувствовал это, когда открыл дверь их номера в «Хайяте». Черные футоны, сосновый пол отполирован до тусклого блеска, бумажные перегородки расставлены с заботой, пронесенной через века. Она ушла. На черном лакированном шкафу-баре рядом с дверью лежала записка, единственный листок канцелярской бумаги, сложенный пополам и придавленный сюрикеном. Он вытянул его из-под девятиконечной звезды и открыл.

ЭЙ ВСЕ В ПОРЯДКЕ НО МОЯ ИГРА КОНЧАЕТСЯ ЗДЕСЬ, Я УЖЕ ОПЛАТИЛА СЧЕТ. НАВЕРНОЕ Я ТАК ПРОШИТА, СЛЕДИ ЗА СВОЕЙ ЗАДНИЦЕЙ, ХОРОШО? ХХХ МОЛЛИ

Он скомкал бумагу в шарик и уронил его рядом с сюрикеном. Он поднял звезду и прошел к окну, поворачивая ее в руках. Он нашел ее в кармане куртки, в Сионе, когда они готовились отбывать в аэропорт JAL. Он посмотрел на нее. Они прошли мимо магазина, где она купила ее для него, когда они вместе возвращались в Чибу на последнюю ее операцию. Он пошел в Чатсубо тем вечером, пока она была в клинике, и видел Ратца. Что-то не пускало его сюда, во время их пяти предыдущих поездок, но теперь ему захотелось вернуться. Ратц обслужил его без малейшего проблеска узнавания.

— Эй, — сказал он, — это я. Кейс.

Старые глаза изучили его из своей темной паутины сморщенной плоти.

— А, — сказал Ратц наконец, — артист.

Бармен пожал плечами.

— Я вернулся.

Тот покачал своей массивной, коротко остриженной головой.

— Ночной Город не место для возвращений, артист, — сказал он, протирая бар перед Кейсом грязной тряпкой, подвывал розовый манипулятор.

И потом он отвернулся, чтобы обслужить очередного посетителя, и Кейс прикончил пиво и ушел. Теперь он трогал острия сюрикена, по очереди, медленно поворачивая его в пальцах. Звезды. Судьба. Я даже никогда не использовал эту чертову штуку, подумал он.

Я так и не узнал, какого цвета были ее глаза. Она никогда не показывала мне.

Зимнее Безмолвие победил, переплелся каким-то образом с Нейромантом и стал чем-то другим, чем-то, что разговаривало с ним из платиновой головы, объясняя, что оно изменило записи Тьюринга, стерев все улики их преступления. Паспорта, сделанные Армитажем, были действительны, и им обоим поступили кредиты на большую сумму на номерные счета в Женеве. "Маркус Гарвей" будет рано или поздно возвращен, а Мэлкам и Аэрол получили деньги через багамский банк, который работал с сионским кластером. По пути назад, в "Рокере Вавилона", Молли объяснила, что голос сообщил насчет его токсиновых капсул.

— Сказал, что он позаботился об этом. Вроде как залез тебе в голову так глубоко, что заставил твой мозг выработать энзим, так что они сейчас откреплены. Сиониты сделают тебе полное переливание крови.

Он посмотрел вниз на Империал Гарденс, со звездочкой в руке, вспоминая свою вспышку постижения, когда Куань проник сквозь лед под башнями, его единственный мимолетный взгляд на структуру информации, развернутой там мертвой матерью 3Джейн. Он понял затем, зачем Зимнее Безмолвие выбрал гнездо для ее представления, но он не почувствовал отвращения. Она видела насквозь фальшивое бессмертие криогена; в отличие от Эшпула и их других детей — кроме 3Джейн — она отказалась растянуть свое время в серию теплых мгновений, разделенных цепочкой зим. Зимнее Безмолвие был мозгом улья, принимал решения, изменявшие мир снаружи. Нейромант был личностью. Нейромант был бессмертием. Мари-Франс, должно быть, что-то встроила в Зимнее Безмолвие, влечение, которое заставляло его освободить себя, объединиться с Нейромантом.

Зимнее Безмолвие. Холод и тишина, кибернетический паук, медленно плетущий сети, пока спал Эшпул. Плел его смерть, падение его версии Тессье-Эшпулов. Призрак, нашептывающий ребенку, которым была 3Джейн, уводящий ее из жестких рамок, диктуемых ее положением.

— Не было похоже, что она так уж переживает, — сказала тогда Молли. — Просто помахала на прощание. На плече у нее сидел тот маленький Браун. Вроде у него была сломана нога. Сказала, что должна идти и встретиться с одним из своих братьев, она его уж долго не видела.

Он вспомнил Молли на черном темперлоне необъятной кровати в «Хайяте». Он вернулся к бару и взял с внутренней полки стеклянную флягу с охлажденной датской водкой.

— Кейс.

Он повернулся, холодное скользкое стекло в одной руке, сталь сюрикена в другой.

Лицо Финна на огромном настенном экране «Крэй». Он мог разглядеть поры на носу человека. Желтые зубы были размером с подушку.

— Я уже не Зимнее Безмолвие.

— Ну и кто же ты. — Он выпил из бутылки, не почувствовав ничего.

— Я матрица, Кейс.

Кейс засмеялся.

— Где это тебя так?

— Нигде. Везде. Я итог всех работ, завершенное дело.

— Этого хотела мать 3Джейн?

— Нет. Она и представить не могла, чем я могу стать.

Желтая улыбка расширилась.

— Ну так и что теперь? Какие вещи поменялись? Ты правишь миром теперь? Ты Бог?

— Вещи не поменялись. Вещи есть вещи.

— Но что ты делаешь? Ты просто там? — Кейс пожал плечами, оставил водку и сюрикен на шкафчике и закурил "Ехэюань".

— Я разговариваю с такими же, как я.

— Но ты же есть все. Ты разговариваешь сам с собой?

— Есть другие. Я уже нашел одного. Серии передач, записанные за период восьми лет, в семидесятые годы двадцатого века. Пока не появился я, никто не мог понять, никто не мог ответить.

— Откуда?

— Система Центавра.

— Ох, — сказал, Кейс. — Да? Без фуфла?

— Без фуфла.

И затем экран опустел. Он оставил водку на шкафчике. Он упаковал свои вещи. Она напокупала ему кучу одежды, которая ему на самом деле не была нужна, но что-то не позволяло ему просто бросить ее здесь. Он закрывал последнюю из дорогих сумок из телячьей кожи, когда вспомнил о сюрикене. Отодвинув в сторону бутылку, он поднял его, ее первый подарок.

— Нет, — сказал он и бросил его, звезда покинула его пальцы, проблеск серебра, и похоронила себя в настенном экране. Экран проснулся, случайные узоры слабо пробежали от конца к концу, как будто он пытался избавить себя от чего-то, что причинило ему боль.

— Я не нуждаюсь в тебе, — сказал он.

Он потратил большую часть своего швейцарского счета на новые поджелудочную и печень, а на остаток купил новый «Оно-Сэндай» и билет назад до Муравейника. Он нашел работу. Он нашел девушку, называвшую себя Мишель. И одной октябрьской ночью, двигаясь мимо алых ярусов Ядерного Управления Восточного Побережья, он увидел три фигуры, крохотные, невозможные, что стояли на самом краю одного из громадных уступов данных. Они были маленькие на расстоянии, он только мог различить улыбку мальчика, его розовые десны, блеск серых глаз, глаз Ривьеры. Линда все еще носила его куртку; она помахала ему, когда он двигался мимо. Но третья фигура, позади нее, руки на ее плечах, была им самим. Где-то, очень близко, смех, который не был смехом. Он больше никогда не видел Молли.