Сэмюэль Дилэни - Нова. Да, и Гоморра

А в это время в одной из больниц Нью-Йорка лежала девятилетняя девочка, которая могла читать чужие мысли и совсем не хотела жить. Звали ее Ли.

И был еще тогда такой певец — Брайан Фауст.

Неторопливый вспыльчивый блондин по имени Бадди работал в Кеннеди уже больше года, когда впервые услышал музыку Фауста. Эти песни пронеслись над городом как шквал: они звучали из каждого радиоприемника, стояли на первых местах в меню всех музыкальных автоматов и скопитонов [14] … в меню всех музыкальных автоматов и скопитонов . — «Скопитон» ( фр . Scope-a-tone) — марка киномузыкального автомата 60-х годов XX века. Скопитоны проигрывали на крохотном экранчике песни с двух-трехминутным фильмом (сейчас его называли бы клипом), часто на грани порнографии. . Они рычали, орали и шипели из репродуктора на стене космического ангара. Бадди легким шагом ходил по переходным мостикам; контр-ритмы, внезапная тишина, чистый голос певца сменялись рокотом органа, плачем гобоя, контрабасом и тарелками. Мысли Бадди были короткими и неспешными. Зато руки в брезентовых рабочих рукавицах — большими, а ноги в резиновых сапогах — скорыми.

Под ним космический лайнер заполнял собой ангар, словно клубень длиной в восьмую часть мили. Техники шныряли по цементном полу, как раскатившиеся шарики подшипника. И музыка…

— Эй, малыш!

Бадди обернулся.

К нему вразвалку шел Бим, небрежно похлопывая себя по бедру в ритме звучащей мелодии.

— Тебя-то я и ищу, малыш.

Бадди было уже двадцать четыре, но его бы и в тридцать окликали «малыш». Он часто моргал.

— Поможешь нам перетащить вниз банки с растворителем? Чертов лифт опять застрял. Ей-богу, если все и дальше будет ломаться, мы объявим забастовку. Никакой техники безопасности. Слушай, ты видел тут утром толпу?

— Толпу? — Бадди растягивал слова так, что это граничило с дефектом речи. — Ну да, народу было много, ага. Я в мастерской с шести, так что, наверное, самое главное пропустил. А чего они там собирались?

На лице Бима выражение типа «ты что, смеешься, малыш» сменилось снисходительной улыбкой.

— Как — чего? Фауста посмотреть. — Он кивнул в сторону репродуктора; музыка запнулась, и голос Фауста взревел о его любви, которая не лжет. — Фауст сегодня вернулся, малыш. Не знал? У него ведь было турне по спутникам внешних планет. Говорят, на астероидах он их всех порвал. Был на Марсе, потом, слышу, на Луне от него все с ума посходили. Сегодня утром прибыл на Землю, двенадцать дней будет мотаться по Америкам. — Бим ткнул большим пальцем в сторону шахты и покачал головой. — Его лайнер. — Бим присвистнул. — Что тут утром творилось! Молодняка собралось несколько тысяч, прикинь? Да и тех, кто постарше и мог бы уже поумнеть, тоже хватало. А полицейским досталось, ты бы только видел! Швартуем, значит, лайнер сюда, в ангар, а тут сотни две мелких прорывают кордоны. Хотели разобрать корабль на сувениры. Тебе нравится, как он поет?

Бадди сощурился на репродуктор. Звуки врывались в уши, вламывались в мозг, расшатывали там все и вся. По большей части песни были хорошие, уверенные каденции, красивые синкопы, чувства, выражаемые музыкой так быстро, что он не успевал их уловить, но все равно хорошие чувства. А вот некоторые…

Бадди пожал плечами, сморгнул:

— Ну, нравится. — (Стук сердца, дыхание и музыка были едины.) — Ага. Нравится.

Но тут музыка ускорилась; сердце и дыхание уже не поспевали за ней. Бадди чувствовал какую-то неправильность.

— Но она… странная…

Он смущенно улыбнулся щербатым ртом.

— Точно. Наверно, многие чувствуют то же самое. Ладно, пошли за растворителем.

— Ага.

Бадди направился к винтовой лестнице и уже стоял на площадке, собираясь идти наверх, когда оттуда кто-то заорал:

— Берегись!..

Десятигаллоновая канистра грохнулась на трап в пяти метрах от него. Бадди обернулся, и тут она треснула…

(Грохнули акустические барабаны Фауста.)

…и растворитель, окисляясь в воздухе, брызнул наружу.

Бадди заорал и схватился за глаз. Все утро он работал напильником, и пропитанные машинным маслом рукавицы были нашпигованы металлическими опилками. И этой рукавицей он тер себя по лицу.

(Электрический контрабас Фауста терся о диссонанс задержания.)

Бадди, шатаясь, спускался по лестнице, горячий растворитель дождем барабанил по его спине. Потом внутри что-то оборвалось, и он замахал руками.

(Заключительный хор устремился к финалу. Голос ведущего включился, не дожидаясь, когда отзвучит музыка: «Итак, наши маленькие друзья в удивительной стране музыки…»)

— В чем дело?

— Господи, что там случилось?..

— Что случилось?! Я говорил, чертов лифт опять сломался!

— Звоните в лазарет! Быстрее! Вызовите…

Голоса сверху, голоса снизу. Топот. Бадди, стоя лицом к трапу, орал и махал руками.

— Осторожней! Что с ним?

— Помогите мне его держать… О-ой!

— Он рехнулся! Позовите врача из лазарета…

(«…это был Брайан Фауст со своим умопомрачительным, мозговзрывательным релизом „Корона“! Можно не сомневаться, что это будет хит!..»)

Кто-то попытался схватить Бадди, но получил кулаком по физиономии. Ослепший, Бадди раскачивался, силясь унять боль взмахами рук, но это не помогало. В глазнице как будто взорвалась фотовспышка. Он отшвырнул кого-то на поручень и с криком двинулся прочь.

(«…и он наконец посетил нашу старушку Землю, посетил всех вас, ребята! Простой парень с Ганимеда, который за последний год начисто перевернул музыку сфер, прибыл сегодня утром в Нью-Йорк! И я хочу спросить одно: Брайан…»)

Боль, ярость и музыка.

(«…как тебе наша Земля?»)

Бадди даже не почувствовал, как в плечо вошла игла шприца. Он отрубился с последним ударом тарелок.

Ли крутила рукоятку громкости до тех пор, пока не раздался щелчок.

В трапеции света, падающего на стол через крохотное окошко, открытое из-за августовской жары, помещались радиоприемник, кусок миллиметровки с неоконченным вычислением площади фигуры, ограниченной кривой X 4+ Y 4= K 4, и коричневый кулачок самой Ли. Она, улыбаясь, пыталась сбросить напряжение, созданное музыкой.

Плечи ее опустились, ноздри сузились, кулак упал тыльной стороной вниз. И все равно костяшки пальцев продолжали выстукивать ритм «Короны».

Внутреннюю сторону руки от запястья до локтя покрывала тонкая сетка розовых шрамов. Несколько таких же отметин было и на правой руке. Но все шрамы были старые, трехлетней давности, оставшиеся с ее шести лет.

«Корона!»

Ли закрыла глаза и представила солнечную корону. Из кольца пламени на нее смотрело дерзкое, чувственное и любопытное лицо Брайана Фауста, унаследовавшего зеленые глаза от отца-немца и широкие скулы от матери, индианки из племени араваков. На кровати за спиной Ли лежал открытый цветной глянцевый журнал с его бесконечной гламурной прозой.